Грани русского раскола

Кстати, во время войны он долго не мог добиться разрешения на то, чтобы устроить собственного сына-новобранца Дмитрия в место побезопаснее. В конце концов распутинского отпрыска определили в санитарный поезд императрицы, доставлявший раненых в госпитали[1431]. О том, как действительно относился император к советам Распутина, передаваемых через императрицу, хорошо показал С.С. Ольденбург: он приводит целый список различных советов «друга семьи», которыми Николай II просто пренебрег[1432]. К успешным кадровым делам, где имелся прямой интерес «старца», можно отнести лишь назначение Тобольским губернатором Н.А. Ордовского-Танаевского. Распутин хлопотал об этом чиновнике Пермской казенной палаты, у которого часто останавливался проездом в Тобольск, мотивируя просьбу требованием безопасности собственной персоны во время пребывания на родине (ведь именно там произошло покушение на его жизнь в 1914 году). В этом случае ему пошли навстречу[1433].

Что же касается влияния Александры Федоровны на супруга, то и оно, по-видимому, сильно преувеличено. Один из лидеров оппозиции, председатель Государственной думы М.В. Родзянко, уверял, что после отъезда Николая II в ставку всеми делами начала распоряжаться императрица, превратившаяся в своего рода регентшу[1434]. Однако люди приближенные высказывали большие сомнения относительно данного мнения. Например, Министр финансов П.Л. Барк утверждал, что государь «очень редко следовал советам государыни, которые она ему давала в своих письмах в ставку»[1435]. О том же говорил и осведомленный дворцовый комендант В.Н. Воейков[1436]. В конце концов, показателен и эпизод с назначением на должность товарища обер-прокурора Синода князя Н.Д. Жевахова, который являлся креатурой царицы: она в течение года упрашивала супруга произвести это назначение[1437]. Так что на контроль над императором это не очень похоже. А о влиянии Распутина красноречиво говорит еще и такой факт: современные исследователи подсчитали, что в течение войны императрица в своих письмах мужу упомянула имя «старца» 228 раз, тогда как он – всего лишь 8[1438].

Если распутинская тема являлась тараном по разрушению политического режима царской России, то роль организационного инструмента в этом деле выполнили общественные объединения, о которых уже говорилось: Земский и Городской союзы, военно-промышленные комитеты. Бенефис, устроенный им при открытии заседаний Государственной думы 9 февраля 1916 года, – лучшее подтверждение значимости этих общественных организаций для оппозиционного движения; редкое выступление обошлось без дифирамбов. С.И. Шидловский, произносивший речь от Прогрессивного блока, буквально воспевал усилия общественности на ниве помощи фронту; и вклад мог бы быть еще большим, подчеркивал он, если бы не подозрительность правительства к светлым начинаниям здоровых сил. Без них, с удовольствием заключил оратор, власти не в состоянии справиться с грузом накопившихся проблем; нужны незамедлительные изменения в управлении страной[1439]. А.И. Коновалов с думской трибуны оглашал благодарственные телеграммы в адрес военно-промышленных комитетов от начальника штаба российских войск М.В. Алексеева[1440]. М.В. Родзянко расценил деятельность общественных организаций как небывалый подвиг перед страной и т.д.[1441] Выражая общее настроение, председатель Государственной думы подчеркнул, что «думская и общественная критика властей приравнивалась к работе, созидающей победу»[1442]. В заседавшем в те же дни Государственном совете на эти темы высказывались те его члены, которые входили в Прогрессивный блок. Причем выступления были намного острее, чем на предыдущей сессии летом 1915 года. В качестве иллюстрации приведем выдержку из выступления проф. Д.Д. Гримма:

«Правительство, состоящее из лиц, в большинстве своем отрицающих конституционный строй и органически неспособных оценить то огромное значение, которое в настоящий исторический момент имеет сам факт существования народного представительства... Такое правительство никогда и ни при каких условиях ничего, кроме всеобщего недоверия к себе, вызвать не может»[1443].

Следует согласиться с замечанием английского посла Д. Бьюкенена: верхняя палата «заговорила почти языком думы»[1444].