Грани русского раскола

Вообще само появление Указа от 9 ноября 1906 года дворяне и крестьяне трактовали совершенно по-разному. Официальная точка зрения выводила его из великих реформ начала 1860-х годов, рассматривая нынешние аграрные мероприятия как завершение освобождения крестьянства, начатого полвека назад Александром II. Такой идеологической преемственности, разумеется, придавалась подчеркнуто прогрессивная значимость. Только вот в народном сознании отмена крепостного права воспринималась совсем не так вдохновенно, как властями предержащими. С думской трибуны крестьянский взгляд на великое освобождение наиболее полно изложил архангельский крестьянин И.С. Томилов. Он предложил вспомнить, как обильно в дореформенный период Государственный банк субсидировал помещиков под земли, в результате чего образовалась огромная задолженность, по которой те были уже не в состоянии расплатиться. Из этого-то тупика и вывел 1861 год, когда правительство перевело долги дворян на трудовое крестьянство посредством выкупных платежей за нарезанные ему при освобождении нищенские наделы, которые стали «просто выброшенной обглоданной костью с барского стола, более ничего»[1516]. Несложно представить, какие чувства овладевали помещичьим большинством, вынужденным выслушивать подобные откровения в свой адрес.

Острые конфликты между крестьянскими депутатами и лидерами правых возникали постоянно, не только в ходе слушаний по указу 9 ноября 1906 года и, что называется, на ровном месте. Как, например, в октябре 1911 года, во время доклада в думе о голоде в ряде районов страны. Поводом послужили речи Н.Е. Маркова и В.М. Пуришкевича, назвавших причинами голода праздность и пьянство крестьян («если по девять месяцев в году бездельничать и пьянствовать, тогда будет и голод»). Реакция не заставила себя ждать. Ораторам напомнили, кто их кормит: если бы крестьяне пьянствовали большую часть года, то как бы Марков и Пуришкевич жили?! Причины же голода не в лени, а в том, что по двадцать тысяч десятин земли находится в одних руках[1517]. Затем другой представитель крестьянства из правой же фракции предложил установить предельную норму владения землей, а до подготовки соответствующего законопроекта запретить приобретение угодий тем, у кого уже имеется свыше тысячи десятин[1518]. Это предложение поставили на голосование, и оно, благодаря активности рабоче-крестьянских депутатов, было принято, что повергло в небывалый шок думские круги. Руководство палаты поспешило исправить возникшее недоразумение, устроив переголосование, по итогам которого это предложение было благополучно отклонено[1519]. Однако сам факт конфликта наглядно подтверждает: думская деятельность не исчерпывалась противоборством правых и левых, правительства и оппозиции. В его недрах просматривалось и еще одно, не менее острое и более масштабное, противостояние – между бедными и богатыми, правящими сословиями и народом. И хотя дума функционировала в соответствии с партийным принципом, эта проблема, остававшаяся пока на заднем плане, давала о себе знать в публичных дискуссиях, причем в исполнении не только штатных ораторов из социал-демократов[1520].

Это наблюдение верно не только для проправительственных сил монархической окраски, стремившихся привлекать в свои ряды крестьянство. Такая же картина сложилась и в кругах, оппозиционных царскому режиму; им в неменьшей степени требовалась демонстрация солидарности с трудовым народом. С той лишь разницей, что здесь фаворитом являлись рабочие, поскольку оппозиционные деятели представляли главным образом городскую интеллигенцию и купцов-промышленников. С рабочими у них возникали такие же сложности, как и у правых – с крестьянами. Например, когда летом 1915 года оппозиционный Всероссийский городской союз собрался проводить съезд по проблеме растущей дороговизны жизни, для этого мероприятия было решено привлечь группу рабочих. Однако те не оправдали возлагавшихся на них надежд; сразу после открытия они зачитали декларацию, где устроители съезда прямо объявлялись сторонниками буржуазии, т.е. хозяев, с которыми никакого объединения нет и быть не может. Это заявление внесло заметную нервозность в собрание городских деятелей: во избежание подобных речей рабочих представителей не замедлили лишить слова. Попытки присутствовавших депутатов Государственной думы (Керенского, Скобелева, Хаустова) заступиться за них ни к чему не привели[1521]. Любопытно, что некоторые организаторы съезда предчувствовали такой поворот событий; они изначально не усматривали в этой затее ничего позитивного, поскольку осознавали: различие интересов не позволит изобразить нужного единения прогрессивных сил с трудовыми массами. Последние «примажутся» к съезду лишь для оглашения нежелательных для Городского союза деклараций[1522].