Граница

И все же Диджле надеялся, что заключению вскоре придет конец, он верил, что названный брат, если жив, не забудет его, ведь они делили один хлеб на двоих и дали друг другу клятву. Софии он говорил об этом лишь обиняком, не желая вселять в девушку лишней надежды. Та в ответ уверяла его, что они в безопасности, потому что ее родственники в Фэгэраше заплатят за нее выкуп, когда отец пришлет денег, а разбойники – трусы и не посмеют ничего с ними сделать, чтобы не оказаться на виселице. Она прикидывала, что пройдет месяц-два, прежде чем они выйдут на свободу, и обещала Диджле, что покажет ему другую сторону Европы: веселую и радостную. Но по тому, что осман уловил из ее рассказов, он вовсе не был уверен, что она ему приглянется. Больше того, иногда он не был уверен, что увидит еще хоть один рассвет – за него выкуп заплатить некому.

О доме он больше не вспоминал, словно заключение стерло его прошлое. Что толку тосковать о месте, куда не суждено вернуться? Отцу и матери Диджле желал здоровья и счастливой тихой жизни в надежде, что их не будут преследовать за его проступки. Жалел он об одном, что не сможет стать им опорой в старости. София расспрашивала его о семье и об османских обычаях, но всякий раз Диджле либо не хватало слов, чтобы о них рассказать, либо спокойствия. И то, и другое смешило девушку, и он хмурился, когда она заливалась смехом, повторяя себе, что не должен злиться на неразумную неверную, которая не знает, как должно себя вести наедине с мужчиной, вертится, как воробушек, то и дело прихорашивается среди грязи и много болтает, быстро переходя от веселья к унынию и обратно.

- Твой язык крив. Как ребро, из которого слеплен твой род, - с досадой сказал Диджле, когда она в очередной раз принималась рассказывать ему сказки, чтобы скоротать время. Он сидел, привалившись к холодному камню затылком. От вечной сырости у него чесались руки, и кое-где появились преющие мелкие язвочки.

- Если не говорить, то я зачахну и помру со скуки, - возразила она весело. – Тебе в одиночестве будет печально. Один поклонник как-то подарил мне двух птичек для забавы. Ты бы слышал, как они пели! Но первая неожиданно умерла. После ее смерти подруга нахохлилась и перестала есть, представляешь? Да так и зачахла.

- Я не неразумная птица. К певчим нужна особая… работа?

- Забота, - поправила она его. – А ты понимаешь в птицах?

- Немного. Я был… Человеком для охоты.

- Охотником?

- Нет, не так. Я учил птиц. Они помогали хозяину, Мехмет-бею, мир ему.

- А, сокольничьим! – София так обрадовалась, что всплеснула руками. – Когда мы выйдем отсюда, я найму тебя. Я тоже люблю охотиться.

Диджле хотел было сказать, что охота – дело не женское, но за дверью кто-то закопошился, тяжело дыша, и он подобрался и сделал девице знак молчать. София удивленно взглянула на него, но в двери заскрежетал ключ, и она привстала, чтобы забрать еду. К затхлым запахам пещеры и нечистот прибавился тяжелый аромат вина из грязного рта и остатков блевотины – девица их не чуяла, но Диджле забеспокоился: так сильно еще никогда не воняло. Он хотел остановить ее, но от волнения все слова на ее языке вылетели из головы.

Пришедших было двое, и они явились с пустыми руками – без еды и без вина, зато оборванные и нетрезвые, похожие на ободранных бродячих псов. София почувствовала неладное, но вместо того, чтобы скрыться в темноте, подбоченилась и гордо вскинула подбородок, как будто встречала их на пороге своего дома, а не грязной пещеры. За их спинами маячила горбунья и то и дело хлюпала носом.

Без единого слова тот, кто стоял ближе к Софии, зашел ей за спину. Она неосторожно обернулась, и второй схватил ее за талию, бранясь вполголоса. Диджле поднялся, хватаясь рукой за стену. Слабость одолевала его, но он готов был драться со всеми разбойниками, сколько бы их сейчас не оказалось в пещере. Девушка безуспешно рванулась, но разбойники загоготали, и тот, что держал ее, вцепился ей поцелуем в шею, пока первый задирал подол рваного девичьего платья. Горбунья ужом вилась вокруг них, подначивая пьяных.

Нутряная ярость поднялась из глубин души, и Диджле не видел ничего, кроме неверных отбросов, которые пришли покуражиться над пленницей, потешить свою похоть. Он издал османский боевой клич, многократно отразившийся от стен, и свалил с ног уже стянувшего штаны разбойника. Нет никого беззащитней и трусливей, чем человек без штанов, и тот не стал сопротивляться, только прикрыл голову руками. Диджле вытянул у него из-за сапога блестящий нож, схватил разбойника за густые жесткие волосы, как у барана, и приставил лезвие к его горлу.

- Пусть он оставит ее! – велел он.

На их счастье, они были не настолько пьяны, чтобы не соображать, что происходит, и второй оттолкнул от себя Софию. Девица не удержалась на ногах и упала, пока трусливый насильник осторожно отступил назад.

- Отпусти, - прохрипел разбойник, пытаясь скоситься на нож у горла.

- Не тронешь ее? Поклянись!

- Клянусь!