Граница безмолвия

– Вот именно, на этом гидросамолете было шасси, а такую летающую лодку называют «самолетом-амфибией». Он намного опаснее самолета-лодки, поскольку спокойно может садиться и на аэродромную полосу, и просто на твердый грунт. Но бывает еще один вид летающей лодки – когда вместо шасси установлены поплавки, чтобы самолет мог долго и надежно удерживаться на поверхности воды. Вообще-то, самолет-лодка легко может притаиться где-нибудь посреди туманного моря, поскольку из-за волн его трудно заметить; или в какой-то бухточке. А затем подняться в воздух и атаковать судно настолько быстро и неожиданно, что на нем вряд ли успеют объявить тревогу.

– Откуда только ты все это знаешь, старшина?! – искренне удивился Загревский.

– Как же не знать, господа? – четко ответил Ордаш, уже сидя в старинном кожаном кресле и натягивая на ногу сапог. – Служил-то я, выпускник мореходного училища, в морских погранвойсках. На сторожевике. И когда в сороковом наши войска мирно, по договору, входили в Бессарабию, мы все же, на всякий случай, прикрывали их с моря. И конвоировали наши военные караваны, которые шли к Дунаю, а затем, уже по одному из дунайских русел, поднимались к Вилковому, Килие, Измаилу и Рени – есть там такие города портовые.

– Наслышаны, – молвил старший лейтенант, мечтательно запрокинув голову. При упоминании о любом из южных городов он всегда готов был впасть в романтические бредни любителя дальних странствий.

– Конечно, боевых действий там не было. Но такой вот «гусятник», кстати, германский, а не румынский, появлялся поблизости, над румынскими речными берегами, десятки раз. Причем пару раз провокационно пролетал над самим караваном, и даже крыльями помахивал, как делал это сегодня, уходя от острова. Нагло так помахивал, точно зная, что у нас есть приказ: огня ни в коем случае не открывать. Даже… – старшина выдержал паузу и взглянул, сначала на начальника заставы, затем на каптерщика, – ответного. Поди потом докажи, что огонь этот был всего лишь ответный!

– Это уж точно, – вздохнул Загревский.

– Правда, германцы тоже воздерживались, очевидно, потому, что имели точно такой же приказ. Вот только их приказ не запрещал им наглеть и откровенно провоцировать нас, в то время как нам было велено ни в коем случае не предпринимать ничего такого, что можно было бы истолковывать как провокацию. Разницу улавливаете? Хотя германцы понимали, что хлопцы мы нервные, на приказ можем положить и со второго выстрела разнести их «морскую летающую крепость» в щепки.

– Значит, в любом случае мы правы, что огня не открывали, – утвердился в своей правоте Загревский. – Вижу, у тебя, старшина, немалый опыт. Может, не зря тебя и направили именно сюда, на приморскую заставу?

– Можете не сомневаться: не зря, – загадочно ухмыльнулся Ордаш. – Только об этом не будем. На этой «ссыльной» заставе у каждого командира – своя история появления, а значит, и своя тайна.

И Загревский не мог не согласиться с этим. За каждым командиром здесь действительно тянулся шлейф какой-то служебной тайны: и за ним самим, и за командиром первого взвода и по совместительству заместителем начальника заставы, младшим лейтенантом Ласевичем; за разжалованным из младших лейтенантов в старшины, но все же назначенным командиром взвода Ящуком, который являлся старожилом заставы; и за военфельдшером, старшим сержантом Корзевым, изгнанным в свое время с четвертого курса мединститута и тотчас же «забритого» в солдаты…

Вот только распространяться по поводу всех этих историй здесь никто не желал, да и не принято было. Как не принято было ни плакаться или раскаиваться, ни тем более упрекать в чем-то друг друга. Исходили из того, что Север все замнет и все спишет. Тем более что само направление на службу в такую суровую глушь уже было достаточным наказанием за любой проступок, любое нарушение дисциплины, любой излом судьбы.

– Работала бы рация, можно было бы сразу же сообщить в штаб погранотряда, – молвил старший лейтенант.

– С февраля молчим, не отзываемся, – напомнил старшина. – Там уже поняли, что у нас что-то с рацией, а значит, с кораблем прибудет новая.

– Радиста бы нового, однако, – как бы между прочим обронил ефрейтор, будучи давно на правах каптерщика, то есть человека привелигерованного, оставившего за собой право вмешиваться в разговор командиров. – Такого, чтобы рация делал, связь делал.

– Ну, ты, «тунгуса-умелец»! – осадил его старший лейтенант. – Не тебе решать.

Из заставы в Горном Алтае он вынес твердое предубеждение в пригодности к службе всяк из Азии происходившего и теперь с трудом скрывал свое недоверие и ироническое отношение к той части нацменов, которые составляли почти половину личного состава уже этой, полярной заставы. Хотя и признавал, что к условиям Крайнего Севера, к лютым морозам, они приспособлены намного лучше славян. Да и стрелки-охотники в большинстве своем отменные.

– За рация волнуюсь, – невозмутимо объяснил Оленев. – Рация надо. Слушать надо, говорить надо.