Граница дозволенного

Несколько дней спустя Люсьен, придя к Эсекьелю на лекции, обронил мимоходом, что прошлая встреча получилась просто кайф. Эта уже знакомая непосредственность, исключавшая подозрения в чем бы то ни было, кроме желания укрепить завязавшуюся дружбу, нас и подкупила. Мы пригласили его снова. На этот раз мы пошли в тратторию на Гудзон-стрит в районе Митпэкинг, потом Люсьен повел нас в соседний бар, расположенный в подземке, — темный и битком набитый. Духотища из-за жары там царила страшная. В центре зала барными стойками был выгорожен треугольник для танцев, на стойке, пытаясь перещеголять друг друга, извивались полуголые танцовщицы. Тягучая музыка с преобладанием духовых и перкуссии задавала плавный, чувственный ритм. Контингент был преимущественно темнокожий. Женщины то и дело поворачивались к своим партнерам спиной и, выгибаясь, терлись ягодицами об их бедра. Мы вошли в треугольник. Люсьен двигался изящно, не позволяя себе увлечься, становясь лицом то ко мне, то к Эсекьелю. Я видела, как взгляд моего супруга скользит по танцующим рядом полуобнаженным женщинам, одетым в большинстве в короткие топики до пупа и мини-юбки.

Придя в квартиру, мы обошлись без марихуаны и виски. Люсьен взял меня сзади, а я сосала у Эсекьеля, время от времени устраивая ему передышку, чтобы он не извергся раньше времени. Услышав мой вопль, Люсьен принялся подстегивать меня старой как мир формулой: «Да, детка, давай, давай, да, беби, да!» — пока не кончил сам, на этот раз полностью забывшись и вопя: «Фак-фак-фак!»

Была и третья встреча. Я наконец разглядела, насколько топорно и безыскусно Люсьен (отчасти из уважения) пытается к нам подольститься. На реплику Эсекьеля насчет Стендаля он заявил, что «Красное и черное» просто перевернуло всю его жизнь, а Эсекьель гений, истинный андский гений. Потом он восхитился выбором японского ресторана, который мы отыскали в справочнике «Загат»; до небес превознес свежесть по данной семги и уже на выходе огорчился, что я, великолепный ландшафтный дизайнер, не могу работать в Штатах и вынуждена сидеть в доме без дела. В устах человека менее бесхитростного подобные комментарии прозвучали бы едким сарказмом — такова обратная сторона банальности. Поскольку была среда и обоим моим спутникам предстоял завтра ранний подъем, из ресторана мы отправились прямо домой. И что-то не задалось. Что именно, не пойму. Вообще плохо помню происходившее. Похоже, в квартире оказалось слишком много света. Не размеренного ритма светофоров и фар, не блеска городских огней, а того, который не позволял забыть о четырех стенах комнаты. Все наши действия и слова обретали реалистичную неприглядность. Тела не слушались, движения делались резкими, стоны — пронзительными, страсть — наигранной. То ли Эсекьель вышел из игры и остался сторонним наблюдателем, то ли Люсьену разонравилась его роль, а может, просто-напросто я разуверилась в созданной им легенде и просекла его фокусы. Неискушенность и открытый настрой Люсьена с самого начала позволили нам избежать ревности и страха, что я увлекусь этим молодым человеком, однако эта же самая открытость и развеяла в итоге все очарование таинственности. Мы с Эсекьелем остановились и вынуждены были ждать, словно пара светящихся шаров перед светофором, пока нам снова разрешат двигаться.

С Люсьеном мы потом пересеклись еще раз, на Вашингтон-сквер, вокруг которой сосредоточились здания университета. Сидя на скамейке, я ждала Эсекьеля, покупавшего марихуану у одного из многочисленных промышлявших в этом квартале дилеров, и заметила нашего взрослого мальчишку, только когда он очутился прямо передо мной. Мое тело не отозвалось никак, у Люсьена я тоже особой реакции не увидела. Он сверкнул ослепительной улыбкой, поинтересовался насчет Эсекьеля (на его лекции он уже перестал ходить), а потом принялся пространно расписывать, как тяжело идет работа над диссертацией. Бедняжка, подумала я, считает своим долгом объясниться. И вместо умиления он вызвал у меня только злость. Еще один мачо, для которого переживания — пустой звук. Их представление о себе подчиняется жизненному плану, который, при всей нелепости, управляет их поведением в обществе и заставляет недооценивать смысл происходящего с ними в действительности. Я не собиралась играть в Виолетту Нозьер[8], «девочку днем, женщину ночью», вести двойную жизнь и тому подобное. Раз мы переспали, можно хоть намеком дать понять, что ты об этом помнишь. Но нет. В жалобах на академические сложности не было ничего личного, мы словно вернулись к моменту знакомства, в атмосферу навязанной дружбы, пропитанную запахом начос и острого соуса. Вдруг он замолчал, растягивая губы в саркастической усмешке: «Боюсь, придется на время лишить себя вашего чудесного общества». Порывисто обняв меня и чмокнув в шею, он ушел. Неожиданная пощечина под самый конец, когда уже не ожидаешь удара.

* * *