Граница горных вил

Тедди вдруг успокоился. Андре вытащил из нагрудного кармана альбомчик и карандаши (дар Ивора и Карин). Занялся делом и забыл про все на свете.

Так он сидел потом все вечера, когда не работал в вечернюю смену. К нему больше не лезли драться и выпивку в него влить не пытались. Иногда он рисовал просто для себя, иногда к нему подсаживались «заказчики». В каморке Андре скопилось множество потрепанных альбомов — портретная галерея подземелья. «Заказчики» даже старались заплатить, хотя Андре отмахивался, говорил, что ему ничего не нужно. Он рисовал только людей и только тех, кого видел перед собой. Когда его просили нарисовать что-то из внешнего мира: дерево, домик, зверей, — он говорил, что не получится.

— Я все забыл. Я же контуженый, ребята.

— Что, в самом деле, забыл? — ужаснулся я, услышав что-то в этом роде.

— Нет. Там нельзя было ничего этого рисовать: По крайней мере, мне так показалось. Этого никто не выдержал бы: ни они, ни я. На воспоминания о таких вещах там нельзя было опереться. Сойдешь с ума и бросишься вниз головой в шахту. А вот с портретом своим, оказывается, иногда полезно встретиться. Я и себя несколько раз нарисовал — в воспитательных целях. Как будто начинаешь немного понимать жизнь. Я-то вообще, ты знаешь, без карандаша в руках думать не умею. Пока леплю или рисую — вроде что-то понимаю. А так — дурак дураком.

Из его неохотных, полувнятных объяснений я все же понял, что там происходило. Каким-то образом его рисунки возвращали людям некую внутреннюю суть, опору даже в этом подземелье. Ну, не саму суть — это человеку не дано, — а, может быть, память о ней. Еще я понял, что его очень любили почти все, кто собрался в том жутком месте. И что он сам любил этих людей. Потому и пробыл там так долго — два с лишним года (но об этом чуть позже).

Бывали, впрочем, и другие случаи. Как-то напротив него, через столик, сел один из корифеев местной химии. Обычно эти люди в салун не заходили — то ли боялись, то ли считали ниже своего достоинства. Этот старик так выделялся среди простоватой публики салуна, что руки Андре сами стали его рисовать. Старик вдруг забеспокоился, встал из-за столика, резко шагнул к Андре, увидел свой портрет и вырвал лист из альбома. Больше он, правда, ничего не успел сделать: рядом оказался Тедди, который сообразил, что надо вмешаться. Старик смотрел в свой образ с ужасом и ненавистью, будто врага увидел. Больше он в салун не заходил.

А Андре продолжал мирно там посиживать. Ему важно было не выделяться, хоть в этом быть как все. За своим столиком он мог дремать, а мог смотреть и слушать.

И узнал много интересного об этом подземелье, его истории, устройстве, нравах — о них больше, чем ему хотелось бы.

История в идеях, открытиях и стилях — модное направление в исследованиях, насколько мне известно.

О подземелье можно было бы без труда состряпать диссертацию, так все там было наглядно.

В основании лежали мечты шестидесятников XIX века о грядущей эре науки и техники, которая всех сделает счастливыми. Наверху понадобилось почти столетие, чтобы идея себя дискредитировала. Внизу же катастрофа произошла почти мгновенно. Первое поколение научных гениев, оказавшихся заживо погребенными под землей, пыталось черпать силу духа в продолжении работы.

И большинство верило, что их открытия еще послужат человечеству. Лаборатории третьего яруса — те самые коридоры и пробирки, о которых рассказывал Кронос, — хранили строгий дух академизма.

Идея докопаться до страны блаженства — это, конечно, сущий декаданс, особенно с точки зрения гордых позитивистов и эмпириков, наследников Евгения Базарова (я все же бывший русский школьник, у меня есть свои стереотипы восприятия). Подкоп под страну фей — это упадок, конец века. Я спрашивал потом у Кроноса, зачем он подорвал подземный ход: чтобы спасти блаженную страну от подземельных захватчиков или чтобы спасти моральный облик научного подполья. Кронос задумался и сказал:

— Я точно не помню. Все это было так давно, так далеко. А знаете, может быть, я хотел спасти им жизнь. Они все обезумели, мечтали выбраться наружу. Но они бы все погибли наверху.

Сам он невероятным образом остался жив и даже исцелился от удушья — но это чудо, что тут говорить.

Потом к идеям научно-технического прогресса и мечтам о несбыточных странах, как и везде, добавились идеи построения идеального общества. Отсюда сатиновые комбинезоны и спецовки германского производства, трехразовые построения и рациональная еда. Последняя идея, конечно, родилась раньше, но в XIX веке с пищей обращались все же как-то больше по-гурмански. Образ «пайки» — это уже следующая эпоха. Конструктивизм, наверно. Надо отдать должное рациональности подземной элиты (и их наземного патрона): в отличие от всех других концлагерей, здесь никого нарочно не морили — в том числе и голодом. Другое дело, что на опыты пускали, ничуть не отставая от коллег там, наверху. Но добывать работников было непросто — и им создали относительно сносные условия для выживания.