Граница (ЛП)

     Больше не было дождей, бурь... да и вообще перемен погоды. Только бессменные солнечные дни с беловато-голубым небом без единого облачка. Свет словно зажигался утром и мерк вечером. Трава перестала расти, но оставалась вечно зеленой, как искусственный газон. Листья на деревьях больше никогда не опадали, будь на дворе День Независимости, Хэллоуин, День Святого Валентина, День Благодарения или Рождество. В Новом Эдеме были вода и электричество, лампочки никогда не перегорали. Туалеты никогда не засорялись и не переполнялись. Ничто не нуждалось в ремонте, если только человек сам не хотел заняться ремонтом. Поломок не было нигде — ни в посудомоечных машинах, ни в гаражных дверях, ни в часах, ни в DVD-проигрывателях, ни в холодильниках. Когда забирали мусор, он просто перемещался куда-то неизвестными бригадами технического обслуживания.

     Так, Новый Эдем стал самым прекрасным местом нынешней Земли — к этому заключению Джефферсон Джерихо и другие пришли на одном из ночных совещаний. Их городок мечты теперь существовал — в каком-то другом измерении, в невидимом разрезе времени и пространства — и находился под защитой Горгонов от войны, которая разорила реальный мир.

     Здесь не представляли опасности даже Сайферы, не говоря уже о других заботах и тяготах измученной земли. Продукты питания и напитки поставлялись исправно, все необходимое для жизни человека — от крыши над головой до моющего средства — никогда не пропадало. Даже туалетная бумага никогда не кончалась. Она была намотана на непрерывный рулон, который пополнялся, как по волшебству, когда приходило время. Некоторым казалось, что эта бумага была очень тонкой, и от нее шел запах, как от дезинфицирующего средства в больничной палате.

     Ни одна женщина после того, как Новый Эдем перенесся в это другое изменение — или что это еще было? — не смогла забеременеть. Никто не умер — ни человек, ни питомец. Рак шейки матки Марианны Доусон попросту исчез, как и эмфизема Глена О’Хары. Восьмидесятичетырехлетний Уилл Доннеридж, правда, продолжал ходить с тростью из-за протеза тазобедренного сустава, но при этом он чувствовал себя хорошо и выбирался на прогулки почти каждый день.

     Многие выбирались на прогулки почти каждый день.

     А некоторые, потеряв сон, гуляли даже ночью. Иногда собаки начинали выть, запрокидывая глаза к искусственному небу, но к этому звуку все были давно привычны.

     Это наша муравьиная ферма, подумал Джефферсон, глядя на существо, облаченное в элегантное черно-золотое платье, с длинными черными волосами и бледно-голубыми глазами, которые смотрели, не мигая, и видели всё. Джефферсон знал: это — их создательница.

     Были ли Горгоны одной единой сущностью или многими во плоти — он не знал. Была ли его хозяйка на самом деле женщиной — он не знал тоже и не осмеливался этого предположить. А мысли о том, на что она похожа без этой своей маскировки, повергала его в ужас, и он старался гнать ее от себя, как только мог.

     Потому что она была здесь — его межзвездная любовница, и она поглаживала его щеки с героической ямочкой на волевом подбородке. Из ее разума каким-то образом в его сознание проникали некие образы, которые она умела передавать в ответ, кормясь его памятью взамен. Она знала все его прошлые проступки и дела, знала о каждой заблудшей душе, будь то девочка-наркоманка или мать-одиночка, что разделяла с ним постель. Она знала о каждом номере мотеля, в котором он расплачивался своей картой «Виза». Она воскрешала все эти события в его памяти — весь этот калейдоскоп плотских утех, которые стали его главной одержимостью — и с радостью просматривала вместе с ним картины его былой пылкости и страсти. И Джефферсон Джерихо — независимо от того, была перед ним инопланетянка или нет — отвечал на эти сигналы страсти. Он понимал, что в них и была его истинная сила, и он не считал это своим грехом, он мнил это своей победой.

     Ты знаешь, я внушаю тебе раздеться.

     Произнесла ли она эти слова на самом деле, или лишь послала мысленный сигнал? Ее рот не двигался, а ее понимание человеческой структуры языка все еще было несколько разрозненным, однако в умении играть в человеческие игрушки она не знала равных.

     Ее пальцы работали над его галстуком. Он знал, что она наслаждалась, раздевая его. Для нее это был почти экстатический ритуал, потому что, когда его галстук «Бен Сильвер» был, наконец, развязан, пальто сброшено, а рубашка от «Брукс Бразерс» расстегнута, ее глаза горели, как метеоры в ночи. Когда она расстегнула ремень и сняла с него брюки, ее лицо в экстазе внезапно стало похоже на мягкий воск, а кожа начала неестественно смещаться, поэтому Джефферсону пришлось спешно отвернуться, чтобы не потерять настрой. Но она сразу же почувствовала его страх и вновь наполнила его разум картинами прошлых сексуальных побед, вызывая в его памяти сладострастный стон целого легиона женщин, попавших под его чары, и он не сумел не отозваться на это воспоминание.

     Мой Джефферсон. Возьми мою руку.