Граница проходит рядом(Рассказы и очерки)

Мысли Димченко резко оборвались. Он почувствовал прикосновение ефрейтора.

— Смотри прямо на скалу, — прошептал тот.

До слуха доносился едва уловимый шорох.

— Вижу… В белой рубашке. Кто это?!

— Нарушитель!

Метрах в ста от пограничников на фоне темной скалы бледно выделялось белесое пятно. Оно двигалось в сторону границы.

— Приказываю бесшумно перекрыть вход в ущелье, — шепотом распорядился ефрейтор. — Я иду на сближение. Во всех случаях действуйте по инструкции. — И неофициально: — Хладнокровнее, Володя. Не горячись…

Димченко был уже у входа в ущелье, когда услышал громкое пограничное: «Стой! Руки вверх!». И две минуты спустя: «Стой! Стрелять буду!».

Раздался выстрел, за ним две короткие очереди. Димченко побежал к месту схватки.

— Сюда! — услышал он негромкий голос ефрейтора.

— Убил?!

— Убил, — глухо ответил Колышкин и добавил с едва уловимой иронией: — При попытке к бегству.

Димчено робко подошел к белому, странно распластавшемуся предмету.

— Кто это?! Барс!

— Нет, собака. А это, — ефрейтор потрогал что-то черное, — ягненок. Тепленький еще…

— Ничего не понимаю! — нараспев произнес молодой солдат и развел руками.

— На первом году службы и я многого не понимал…

К месту происшествия прибыла тревожная группа. Возглавил ее сам начальник заставы. Офицер молча и мрачно смотрел на убитую собаку, потом выпрямился, расправил куртку и, ни к кому не обращаясь, произнес:

— Последний из династии… Три месяца разбойничал. За мать мстил, бедолага. А кому мстил, тот уехал в город, к сыну. Совсем уехал…

Димченко скосил глаза на Колышкина и догадался, что на этот раз ефрейтор тоже ничего не понял, хотя и служит на границе второй год.

Дорогой ковер

сли бы человеку было дано начать жизнь сначала, Берды-ага не пожелал бы повториться. Много сделано им ошибок, ох, много! Самый крупный просчет допустил он на заре далекой и туманной юности. Когда до аула Кашлы дошли слухи о новой власти, о красных джигитах, Берды Джумаев не сумел разобраться в больших событиях и ушел с одноглазым Дурды-ханом в пески, стал басмачом.

— Неверные ступили на нашу землю, — сказал ему тогда Дурды-хан. — Они угонят наш скот, уведут жен и невест, надругаются над ними, а села сожгут…

Ах, да что теперь вспоминать, как одурачил простого аульного парня хитрый Дурды-хан! А дрался Берды с неверными отчаянно. Два раза спасал он своего главаря от сабельных ударов красных джигитов, а однажды, молодцевато вздыбив коня, уберег курбаши от пули. Но и Дурды-хан умел быть благодарным.

— Славный, Берды, был у тебя скакун, — сказал он. — Джигит без коня, что стрелок без оружия. Возьми из моего табуна самого лучшего…

Дурды-хан знал, что делал. На коня выменял душу смелого джигита. Такие в банде нужны, без них не смог бы одноглазый так дерзко налетать на аулы и беспощадно расправляться со всеми, кто поддался агитации неверных. Жесток был Дурды-хан, ой, жесток! Ей, жестокости, учил он и своих басмачей.

«Голову, голову мне его доставьте!» — требовал курбаши, когда узнал, что оборванец Курбан Чарыев возглавил в Кашлы аульный Совет.

Может, тогда впервые дрогнуло сердце Берды, может, с того момента и вкралось в душу сомнение: той ли дорогой пошел? Стало быть, не так плохи красные джигиты и их новые порядки, если большим начальником в селе сделали справедливого и честного бедняка Курбана. Против кого же он, Берды, дерется? Ради чего дерется? Но слишком глубоко увяз в грязных делах басмач Джумаев со своим жестоким главарем, слишком много сделано непоправимого, чтобы вернуться в свой аул с повинной. Да и Дурды-хан не простил бы измены. В страхе держал он своих бандитов. У всех на глазах, как капустный кочан, слетела с плеч голова у Ораза Хидырова, когда тот отказался обезглавить председателя аульного Совета.

— Теперь все вы со мной одной веревочкой связаны, — говорил курбаши, как буравом, сверля людей единственным глазом. — Живыми попадемся в руки неверных, всех вздернут на одном карагаче.

В последнем бою с пограничниками банду Дурды-хана разбили наголову. Курбаши погиб в рукопашной схватке, оставшихся в живых пленили. Не успел тогда Берды перерезать себе горло. Обессиленная рука, надрубленная в предплечье, не слушалась. Окровавленный, скрипя зубами от боли и злости, лежал он под фисташковым кустом и обреченно ждал, когда на шею набросят веревку. У него кто-то вырвал нож, зло замахнулся кулаком, но не ударил…

Долгие годы провел Джумаев далеко от Туркмении. Многое понял за это время, многому научился. И хотя стыдно было возвращаться в свой аул, по нему тосковал, вспоминая родные места с щемящей сердце человеческой болью.

Председатель аульного Совета Курбан Чарыев встретил Джумаева незлобно.

— Ошибка все это, — сказал он, посадив против себя Берды. — Ты — жертва обмана. Да разве тебя одного втянул тогда в банду Дурды-хан! Твое место было с нами. Больше старое вспоминать не станем… Хорошо, что вернулся в Кашлы. Назначаю тебя мирабом…