Граница. Выпуск 3

Потом, когда все формальности кончились, когда хозяин хутора огрел палкой одну из коров и дал тумака беспечному пастуху, когда погранкомиссары, вежливо улыбаясь, пожали друг другу руки и направились каждый в свою сторону, полковник Дементьев говорил лейтенанту Бабкину, очень довольный:

— Вот и с хозяином хутора мы с тобой познакомились и предметный урок преподали соседу… А кто, кстати, первым заметил перемены на хуторе?

— Ефрейтор Киселев.

— Киселев? Надо же! А я, грешным делом, хотел загнать его подальше от границы. Объявлю благодарность в приказе. Достоин?

— Вполне, товарищ полковник!

— Обрадовался, как будто сам получил благодарность… А что, Сергей Николаевич, у тебя вроде бы и без Зимина неплохо получается?

— Я без него не живу, пяток раз на день спрашиваю себя: а как бы в этом случае поступил майор Зимин?

Владимир Дружинин „ОСТ — ВЕСТ“ Повесть

ОБЫКНОВЕННОЕ УТРО

День начался обычно, если не считать того, что накануне Калистратову вырвали два зуба, — два, да еще спереди. Он подошел к зеркалу и ахнул — так изменилось его лицо, так чуждо скалилось.

Изучив себя в зеркале, Викентий Лукич несколько успокоился, — изъян, может быть, не будет очень бросаться в глаза. Если следить за собой…

Час спустя, дожидаясь поезда из-за рубежа, он играл с таможенниками в козла, и никто из них ничего не сказал по поводу зубов. Не заметили или делают вид? Правда, Калистратов разговаривал, почти не разжимая рта.

За окном приграничной станции все до скукоты знакомо, — темный столб с белыми изоляторами, точно верба, розовая тряпка, повисшая на проводе, неведомо откуда взявшаяся, трехэтажный дом на фоне леса. Два верхних окна всегда закрыты, а ниже этажом крайнее окно слева опять распахнуто, несмотря на стужу, удержавшуюся до начала мая. Там показалась молодая женщина в синем свитере. Викентий Лукич мог бы перечислить все кофты, платья, блузки, которые видел на ней, хотя запоминать их не было никакой необходимости.

Между домом и лесом всунулся кусочек озера. Тусклый язычок воды не смеет шевельнуться, приплюснутый мглой.

Зрелище воды неизменно напоминает Калистратову рыбалку. Где-то за пестрой лентой костяшек, вытягивающейся на столе, жирно блеснул здоровенный судачище, пойманный позавчера.

Майор первый кончил играть — даже раньше обычного, потому что холодная сырость, проникшая в здание, буквально давила на плечи. Ни грохот костяшек, ни возгласы игроков не отогнали ее. Захотелось встать, размяться. Он подумал, что и солдаты, верно, нахохлились, засиделись, — ведь на всех действует эта проклятая сырость запоздавшей весны, дыхание только что стаявшего снега.

Надо выйти, проведать…

Он отыскал их, оторвал от батарей парового отопления, расшевелил шуткой. Тяжелая погода вызывает сонливость, а вместе с тем и небрежение.

До границы тут метров триста. Разделяет два государства речонка, вязнущая в чащах, в болотах, жалкая речонка, очень уж невзрачная для международной своей роли. Густые хвойные заросли глушат стук колес, и грудь тепловоза, расчерченная красными полосами, вырывается из леса внезапно.

Сквозь толщу тумана сочится мелкими каплями дождь. А у проводника Ивана Фирсовича уже готов чай… Эта мысль, неожиданная и непозволительная в последние минуты перед поездом, заставила Калистратова улыбнуться. Никто так не заваривает чай, как Иван Фирсович, старый приятель, ветеран на трассе. Сейчас он уже, верно, надел роговые очки, форменную фуражку и направляется в тамбур, чтобы открыть дверь. И будет издали кивать майору, звать к себе, а из вагона пахнет теплом и духом несравненного чая.

Наряды уже на перроне, на исходных позициях.

Так закончилось это ничем не примечательное утро, за которым последовали три часа досмотра, во многих отношениях необычного.

ЧАС ПЕРВЫЙ

Это так же неизменно, как железнодорожное расписание, — округлая фигура проводника, излучающая домашний уют, его чуть глуховатый, неторопливый басок.

— Добрый де-ень, Викентий Лукич!

Сегодня что-то в голосе, в выражении лица настораживает майора.

— Добрый, — откликается он. — Порядок полный?

Таков обычный обмен приветствиями, но сегодня Калистратов почти уверен, — проводник вместо ответа дернет дверь служебного купе, кивком попросит зайти. Так и случилось.

— Вот, Викентий Лукич… Опять эта мерзость…

Чужая, хрусткая бумага, чернота плотных печатных строк. Буквы русские и, однако, не наши, неприятно угловатые, острые.

«Дорогой друг! Прочти это, и ты поймешь, где твое место. Оно в рядах благородного воинства, готового бороться за свободную Россию без красных…»

— Кто? — спрашивает майор. — Та старуха?