Грановский

Задаваясь вопросом о связи теоретических введений к курсам истории с самими этими курсами, методологическими установками и их реализацией, применением в материале, мы должны констатировать, что соотношение это не было однозначным для разных теоретических установок, разных методологических интерпретаций. Одни из них становились для Грановского реальной основой исторического исследования и изложения. И здесь даже можно выявить некоторую закономерность: чем более общими были эти теоретические положения, чем непосредственнее они заимствовались из шеллинго-гегелевского объективного идеализма, тем меньшее применение они находили, чем конкретнее они были, тем в большей степени служили практическим руководством. Абсолют, его движение и отчуждение в разные области — все это мало реализовывалось в материале, хотя и можно отчасти проследить такие связи, например то, что выделенные в теории объекты исследования — религия, учреждения, науки, искусства, идеи — становятся и действительными предметами изложения лектора, «деятельными силами истории», т. е. объектами исследования историка являются «дела народа, его судьбы, учреждения, религия, язык, искусство» (4, 43).

Но в целом можно сказать, что связь истории с гегелевским формальным методом если и имела место у Грановского, то почти исключительно лишь в некоторых отдельных теоретических рассуждениях и установках. Если же сопоставлять эти рассуждения с самим курсом, его построением и содержанием, то нужно признать, что они противостояли друг другу, и историческое изложение было свободно от этих формализмов, подчиняясь другой теоретической установке Грановского, той самой, с которой он критиковал гегелевский формализм и требовал автономии истории от философии. В особенности это было заметно уже к 1843/44 учебному году (хотя, может быть, и меньше в курсе 1839/40 года). Герцен, который слушал публичный курс Грановского 1843/44 учебного года, как и другие слушатели, видел связь Грановского с Гегелем, но в своем отзыве на эти лекции специально подчеркивал, что Грановский оказался свободным от гегелевского формального метода: «…принимая историю за правильно развивающийся организм», Грановский «нигде не подчинил событий формальному закону необходимости и искусственным граням», как это делают даже «величайшие мыслители Германии», т. е. Гегель, и что «до нелепости» доводят такие последователи Гегеля, как Кузен (см. 47, 7, 218; 219).

Однако другие общетеоретические идеи органической теории — и как раз те, которые составляли ее великое достояние, — получали непосредственное отражение в изложении, в освещении исторических событий и приобретали даже актуальное, можно сказать, политическое значение. Мы уже обращали внимание на диалектические закономерности — противоречивость борьбы противоположных сил, идею свободы как цели истории, гармонию человеческого общества в его идеальном состоянии и т. п. И многие из них звучали как прямое опровержение славянофильских и официальных охранительных учений об обществе и его истории, звучали как обличения русских порядков и целей, к которым старались вести Россию сторонники идеологии православия, самодержавия и народности. В этом смысле можно говорить, что теория органического развития, излагаемая Грановским, отнюдь не повисала в воздухе, что она имела свой эквивалент в изложении хода исторического процесса и свое злободневное звучание при его осознании.

3. ИТОГИ

Заканчивая на этом характеристику взглядов Грановского в области философии истории, как они сложились на первом этапе его деятельности в Москве (1839–1844), мы убедились в том, что они имеют следующую структуру:

1. Осознание процесса развития философии истории, приведшее к выработке органической теории исторической жизни человечества, — история философии истории.

2. Сама эта органическая теория.

3. Некоторые элементы ее методологической интерпретации.

4. За этим следовало уже непосредственное изложение и анализ истории средних веков Западной Европы (в более поздних курсах эти рамки расширяются в обе стороны — в древность и в Новое время), хотя, строго говоря, этот четвертый элемент уже выходит за пределы собственно философии истории, является самой историей. Однако в пределах этого изложения и анализа будут происходить процессы формирования и формулирования новых идей философии истории.

Выяснение этой структуры дает нам канву для изучения эволюции философии истории Грановского, хотя нельзя не подчеркнуть некоторую искусственность разделения теории и методологии, поскольку последняя является лишь интерпретацией первой и, следовательно, сама является как бы разделом теории. Сопоставим теперь органическую теорию Грановского с той характеристикой философии истории 1820–1830 гг., которую мы дали в предыдущей главе и которую сочли критерием оценки других построений в области философии истории для того времени.