Грация и Абсолют

Только инженер вернулся в нору – пришёл Ретнёв: выбритый, с холода смугло-розовый; поздоровался с занятым видом. В землянку спускались осмотрительные, приглядистые люди. Принесли три ручных пулемёта, гранаты, патроны. Один из гостей всмотрелся в инженера и вполголоса, будто предназначая лишь ему то, что никому не ведомо, доверил:

– Покамесь оружье можно после боёв подбирать – валяется открыто.

Другой мужик заметил:

– Бери да молись, как бы руки-ноги не оставить – мины!

– Мины нам тоже нужны, – указал Ретнёв, подозвал эстонцев: один из них понимал в минах.

Олег сидел на чурбане в серёдке кружка, щепетильно «прокатывал» предстоящее, разъясняя вопросы. Потом распределял, кому что делать.

Из незнакомцев остались, помимо «бороды», двое: на вид им, как и ему, по пятьдесят с лишком. Был ещё замкнуто-бесстрастный мальчик в неказистой, но как будто бы тёплой шубейке.

Прозвище «бороды» оказалось вовсе не Борода, а – Сало Ем. Он и принёс сало – «дин-цать хунтиков».

– Эй, Веркин Внук, я говорю, как мы партизанили в двадцатом, в двадцать первом годе-то...

Веркин Внук, чьи усы были щедро пробиты сединой, раскинул на постланном хворосте дублёный тулуп, проговорил тоскливо, задушевно и яростно, будто разъедаемый стремлением помочь, тогда как помочь нельзя:

– Только не надо мне про того офицера! я не могу слышать о нём... если б опять – я бы снова пожелал его душке: паром уйти!

Оказалось, крестьянами-повстанцами командовал офицер, который потом ушёл сдаваться коммунистам и увёл с собой четверых. Красные их обласкали, дали службу в Пскове – «а через два годика всех и кокнули!»

Сало Ем обратился к Лонгину:

– Боролись мы, слышь, земляк, за ту же совецкую власть, кхе-кхе, за Советы – но без коммунистов!

Третий мужик вдруг начал занозисто, настырным голосом:

– Во-во... разъебаи совецкие! Надо было стоять за возврат Керенского!

Мужика звали Лысарь, хотя лыс он не был. Молодым воевал в белой армии, угодил в плен и в то время, когда земляки партизанили, сидел в лагере.

Сало Ем с выражением сладкого благодушия адресовал Лысарю:

– К хуям твоего Керенского!

– У-уу, образина тёмная!

– Не темнее тебя, парикмахера!

(Лысарь отродясь не бывал парикмахером, и Сало Ем, вероятно, сам не знал, почему так назвал его).

Молчаливый мальчик вдруг закатисто, радостно расхохотался. Взрослые не снизошли до того, чтобы это заметить.

Веркин Внук сел на тулупе и, подобрав губы, смотрел в пламя очага так, словно хотел пустить в него меткий плевок.

– Х-хы! – сказал, ни к кому не обращаясь. – Ну да, Советы. А при Власове были б городские и сельские думы...

Все молчали. Степан Колохин прихлёбывал из котелка горячую воду, посасывал кусок сахара.

– Эх, милый! Теперь жди-ии... – протянул с неподражаемой скорбью.

Сало Ем тряхнул головой и, энергично почёсывая обеими руками щёки под бородой, усмехнулся:

– Явись Власов – во-о было б кино!

– Германия может вернуться – с Власовым, – поддержал, но ворчливо, в не отпустившей ещё обиде Лысарь.

– Только бы потом ушла! – высказал Сало Ем, подвинулся к Лонгину: – Священник в Выходцах говорил: уже целые русские части бьются против Сталина – эти-то, мол, и возьмут Москву. А ему, попу, говорят: так! а почему они в немецкой форме? А он: вот и хорошо! значит, немецкие солдаты видят в них равных братьев по оружию и после победы не обманут.

– У власовских – своя форма! – перебил Веркин Внук.

– Дак и я к тому! – Сало Ем ещё ближе придвинулся к инженеру: – Священнику говорят: под Псковом стояли власовцы, бригада. В своей форме, под бело-сине-красным флагом. Так эти как немцам – не братья по оружию? А он: это по чьему желанию такая форма – по немецкому или по русскому? По русскому. Ну так – он говорит – это ж уважение к нам, к русским. Тем более Германия не обманет!

Рассказчик произнёс тихо, нараспев, захваченный воспоминанием:

– За эти ре-е-чи теперь вынет из него душу НКВД.

У Лонгина было свербяще-сухо во рту. Он хотел было заговорить об Усвяцовых, но только захватил нижними зубами верхнюю длинную губу. Неожиданно для себя улыбнулся мальчику в тёплой шубейке. Затем уже осозналось: «Я благодарен ему за то, что он – дошлый, юркий: такой полезный для моего дела».

Точно так же открылась Лонгину в мужиках, ширококостных и ухватистых, от века неистребимая дельность. В том, как ладненько они полёживали и посиживали у огня, как родственно одушевляли первобытное убежище, была непреходящая дикарская грация.

80

Лонгин наблюдал за Ретнёвым, который отмахал ещё одну ходку и опять был в работе: невозмутимо, как прялку, осматривал с эстонцами плоскую увесистую мину и извлечённый взрыватель.

Колохин поскрёб ногтем дно пустого котелка, вздохнул и воззвал горько, точно вопрошая недобрую к нему судьбу:

– Сало не будем жарить?

На огромной сковороде зашипело сало, нарезанное пластинками. Жирно-вяжущий запах, несравненно пленительный для знатоков, заполонил сжатое пространство. Неразговорчивые эстонцы разительно повеселели и переместились к самому очагу, оказавшись вдруг беззаботно-расслабленными и обаятельными.