Гравилёт 'Цесаревич'

Нет. Пропустили расфуфыренный "ниссан", поставив его перед собою, и тоже двинулись. Детские штучки. Даже не очень скрываются. Так, разыгрывают элементарную маскировку для порядка, чтобы не выглядеть совсем уж по-дурацки, или даже чтобы я вернее их заметил. И чего они хотят? На нервы жмут? Дураки вы, ребята. После сменного дежурства жен нервов у меня нет вообще.

Ладно, играем дальше.

Въехал в Швабинг. Улицы были полны авто, отслеживать поводок стало труднее - но нет-нет, да и мелькала позади покатая зеленая спинка, уже знакомая до тошноты. Принял восточнее и шустро перескочил в Богенхаузен. И мой сурок со мною. Остановился на округлой площади перед собором Фрауэнкирхе - великолепный образчик, что и говорить, просто-таки поет всеми линиями; но, сказать по совести, мне было не до него. Вовремя вспомнил, что я корреспондент и, цапнув с заднего сиденья "Канон", вылез из авто. Дружок - милый пастушок тормознул на той стороне площади. Ну, ребята, такая ваша планида - терпеть. Минут двадцать я суетился вокруг собора, прикладываясь к видоискателю и сокрушенно поматывая головой - нет, дескать, ракурс не тот; нет, режется... Щелкнул раза четыре и так, и этак. Зеленая спинка покорно и безмолвно, как восточная женщина, тосковала в жидкой, дырявой тени под почти облезшими вязами.

Я увлекся, хоть какая-то польза от этой игры. Нырнул в "БМВ" и медленно покатил к Изару, выпрыгивая, едва лишь в глаза бросалось что-либо живописное - и ну вертеть фотоаппаратом, припадать на колено, щелкать... Чувствуя на затылке тяжелые, ни на миг не отлипающие присоски взглядов. И еще успевал развлекать себя - да и, что греха таить, успокаивать, это наглое и неприкрытое преследование все ж таки давило на отсутствующие у меня нервы - рисуя сладкую грезу: сижу это я в затемненной гостиной со Стаськиным короедом на колене, сестренки двумя уютными хохлатками устроились на диванчике, Полушка, как она это любит, сама вставляет в проектор слайды, а я приговариваю, слегка покачивая теплого малышатика ногой: "Ну-ка, Поленька, теперь эту... Вот, лапульки мои, Фрауэнкирхе, пятнадцатый век, елы-палы, готика. Вот, пышечки, Театинская церковь, семнадцатый век. Вот Глиптотека, это классицизм. Вот отель "Оттон", назван так в честь императора Оттона Виттельсбаха, тут я жил... Что, интересно? Интересный я у вас мужикашка?

Действительно интересно - которая первая даст мне по морде?

Надеюсь, что хоть не Поля.

Я припарковался на полупустой стоянке у "Оттона", в котором еще с аэродрома заказал номер. Отель стоял в великолепном месте, на самом берегу Азара, у излучины, и я опять щелкнул пару кадров. Летом "Оттон", вероятно, утопал в зелени, но сейчас листья на дубах были даже не золотыми, а по-ноябрьски мертвенно-коричневыми, и от порывов ветра скреблись друг о друга, как жестяные. Багаж мой, вероятно, уже в номере - если только его не исследуют где-нибудь; все может быть, ежели так началось. Вон они, мои лапульки, куда ж я без них - остановились в пятнадцати шагах от меня, у газетного автомата; газеточку им приспичило купить, моим пухленьким...

Я опять пошевелил плечами, разминаясь, и огляделся. Забавно. Почти на этом месте сто тридцать лет назад горбился отелишко, где прожил последний десяток лет своей короткой жизни бедняга Рашке. А, собственно, почему бедняга? Токсин мухомора, видите ли, ему подавай. Заглушить чувство страха у сражающихся за правое дело воинов... Полагаю, тот воин, который уконтрапупил химика по затылку, взял за штаны и перекинул через парапет набережной в ледяной Изар был абсолютно убежден в правоте своего дела.

И все ж таки - не Лапинский, не Ткачев, не император Николай Павлович. Бедняга, одно слово.

И дома, где жила и писала свой дневник, так мне помогший, Герта Бюхнер, тоже нет в помине, снесли давно. Под сквер перед "Оттоном". И дубы вон как уже выросли.

Я пошел к отелю, почти машинально бросив очередной взгляд на пастухов - и едва не сбился с шага; и деланный зевок, который я начал было изображать для вящей конспирации, прямо-таки защелкнулся у меня сам собой.