Гравилёт 'Цесаревич'

Интеллектуал сосредоточенно вынимал из автомата "Правду". И на его уставленной в мою сторону прямой спине буквально неоновая реклама полыхала: "Видишь? Я покупаю "Правду"!" Дальше - больше. Он тут же развернул газету, и, как бы увлеченный чтением донельзя, ничего окрест не замечая, медленно двинулся в мою сторону. Зрелище было просто гротескное: широкие, как паруса, родные листы с за версту узнаваемым шрифтом названия обзавелись вдруг тощими прусскими ногами и шли на меня. Интеллектуал едва не коснулся моего плеча бумажным краем - я оторопело посторонился; а он, так и продолжая завороженно глядеть на вторую полосу, куда-то между статейными заголовками "Гримасы рынка" и "Гидропонике да Таймыре - быть!", медленно, напряженно прошел мимо и удалился в одну из аллей сквера. Он явно давал мне какой-то знак - но какой? Что я дешифрован? Но зачем? Или это очередной этап психологического прессинга? Как бы следя в туристической расслабленности за полетом сороки, я провел взглядом влево, к округлой спинке "опеля" - громила, скрестив руки на баранке и уложив на них голову ко мне затылком, показательно дремал. Я решился.

Интеллектуал, упорно продолжая делать вид, что от таймырской гидропоники зависит вся его будущность, успел уйти шагов на семьдесят вперед и почти миновал сквер на пути к проезжей аллее по ту сторону окружавшей "Оттон" зеленой зоны. В сквере было безлюдно; перистые облака, которые я с таким удовольствием созерцал двумя часами раньше, превратились в сплошную комковатую массу, забившую небосвод - от этого стало сумеречно и как-то зябко... Ах, боже ж ты мой, да не от облаков тебе зябко, сказал я себе, и эта догадка меня взбодрила. Я пошел за интеллектуалом. А когда он, не доходя десятка шагов до Тирпиц-аллее, остановился, опустил газету и обернулся, глядя сквозь черепаховые очки прямо на меня, я огладил себя ладонями - невиннейший жест, я как бы проверяю, не помялся ли костюм, нет ли где неожиданных складок, но профессиональный глаз сразу поймет, что я демонстрирую отсутствие оружия и в карманах, и под мышками, и где угодно. Он, явно спеша, сложил "Правду" - почти скомкал, чтобы успеть, пока я иду - и повторил мое движение. С души у меня чуть отлегло. А то я уж готов был к чему угодно - хоть в кусты нырять, хоть маятник качать на мирной дорожке, заваленной сухой листвой... С другой стороны, что ему, он на своей земле, и он не один - шарахнут сейчас в спину, или из тех же кустов выскочат и брызнут в морду гадостью; или вообще... вдунут как-нибудь благородный огонь неприятия простацких радостей и презрение к женкам-буренкам...

Наверное, поразительное чувство свободы и независимости должен испытывать человек, для которого все это действительно ничего не значит по сравнению с собственной персоной и тщательно взлелеянной манией непримиримой борьбы за какой-нибудь живорезный идеал. Похоже, именно такое состояние свободы в старину именовали мужественностью. Не представить...

И как, наверное, муторно и тоскливо становится этому свободному, живущему лишь собой да борьбой, ежели хоть один день у него пройдет без того, чтобы не четвертовать, не изнасиловать, не предать кого-нибудь нормального во имя идеала... Ведь эти четвертования и предательства единственное, чем утверждает он себя в мире. Иного следа нет.

Я подошел к интеллектуалу вплотную и остановился. Отчетливо спросил по-русски:

- Вы, похоже, хотите мне что-то сказать?

Он кивнул.

- Да, - тоже по-русски ответил он. - Я рад, что вы так быстро и так правильно меня поняли.

Языком он владел прекрасно. Акцент - не сильнее, чем, скажем, у Крууса.

- Слушаю вас, - проговорил я.

Он помедлил.

- Я имею честь говорить с корреспондентом газеты "Правда" Алексеем Никодимовичем Чернышовым?

- Истинно так.

Он снова помедлил.

- А может быть, с полковником Александром Львовичем Трубецким?

- Может быть, - равнодушно ответил я, а у самого буквально сердце упало. Где ж это я так прокололся?

Он протянул руку и утешительно тронул меня за локоть.

И вдруг улыбнулся мне. На костистом узком лице, почти наполовину спрятанном под очками, улыбка оказалась неожиданно мягкой и светлой.

- Не расстраивайтесь, полковник. Вы не допускали профессиональных ошибок. В том, что мы расшифровали вас, нет ни грана вашей вины, - он вздохнул. - Вы никак не могли знать, как не могли этого знать и те, кто вас послал, что вилла альвиц давно вызывает у нас пристальный интерес, и мюнхенский узел ЕСИ много лет назад оборудован небольшой автоматической приставкой.

Он опять вздохнул, и в этом вздохе явно скользило облегчение. Похоже, подзывая и поджидая меня, он тоже перенервничал, и теперь помаленьку распускался. Видимо, рад, что все кончилось без недоразумений.