Граждане

Моравецкий первый раз зашел в эту лавчонку — до сих пор он, выйдя из больничной палаты, сразу торопился домой. Сегодня дежурная сестра объявила ему, что лучше не входить: больная спит, и будить ее не следует. После операции Кристину перенесли в изолятор. Моравецкому только два раза позволили навестить ее, и то ненадолго. Сиделка, бессменно дежурившая у ее кровати, запрещала разговаривать с больной. Он помнил только руки Кристины, ставшие еще тоньше, и ее глаза, которые смотрели на него пристально, но с каким-то недоумением, словно она ожидала увидеть не его, а кого-то другого. Посидев, он прощался с ней кивком и на цыпочках выходил из комнаты.

После операции Моравецкий в присутствии Марцелия Стейна говорил с хирургом и вынес впечатление, что оба не теряют надежды, хотя на его вопрос, удалась ли операция, последовал ответ, что это видно будет потом, все зависит от состояния больной в послеоперационный период. Хирург сказал что-то по латыни и прибавил, что «советская медицина сейчас на пути к интересным открытиям в этой области». А Стейн добавил как-то особенно внушительно: — Да, да, я забыл сказать тебе об этом. — Моравецкий смотрел то на одного, то на другого, уверенный, что через секунду ему скажут, в какой день можно будет увезти Кристину домой. Но оба медика, словно забыв о его присутствии, вступили между собой в ученую беседу, и опять зазвучали латинские названия. Моравецкий не хотел быть настойчивым, безотчетно опасаясь узнать что-нибудь слишком определенное. Он через минуту встал, простился с врачами и поблагодарил их. Когда он был уже у дверей, Стейн остановил его, прервав свой разговор с хирургом:

— Ежи, послушай… Значит, ты придешь завтра?

— Ну, конечно, Марцелий! — тихо ответил Моравецкий.

— Та-ак… — Стейн задумался, теребя кончик уха. — Значит, собственно… Постой. Не помню, все ли я тебе сказал…

— Слушаю, — отозвался Моравецкий. На миг глаза их встретились, и ему показалось, что Стейн что-то очень уж торопливо отвел свои.

— Нет, кажется, все, — буркнул он нехотя. — Значит, пожалуйста, завтра к четырем.

Моравецкий стоял в нерешимости.

— Марцелий, — пробормотал он, — так ты думаешь, что…

Но у доктора Стейна на лице была уже его «профессиональная» ободряющая улыбка. — Смотри, не простынь, старик! Одевайся потеплее, — сказал он громко и похлопал его по плечу. — Нынешней весной грипп особенно свиреп.

«Что он хотел мне сказать?» — думал потом Моравецкий.

Только сегодня, четверть часа назад, он получил на это ответ из уст самого Стейна. Дежурная сестра, та самая, что не позволила ему сегодня зайти к Кристине, вдруг вспомнила, что его искал доктор Стейн. Моравецкий застал Стейна в приемном покое, где он только что выслушивал пациента и еще стоял со стетоскопом в руках. Не успел Моравецкий сесть на табурет, покрытый белой клеенкой, как Марцелий посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— Хорошо, что ты пришел, Ежи. Мы с тобой так давно и хорошо знаем друг друга, что я не буду щадить тебя. Да и себя щадить не буду. В данном случае это было бы одно и то же… — добавил он тише, вертя стетоскопом.

— Значит, ты допускаешь возможность… — с усилием выговорил Моравецкий, едва шевеля губами.

Стейн кивнул головой. Комнату заливал золотистый свет мартовского дня, отражаясь в никелевых частях мебели и в инструментах. Из-за двери доносился голос дежурной сестры, объяснявшей кому-то, что доктор сейчас занят. Несколько секунд у Моравецкого были словно парализованы мысли и воображение. Он не мог себя заставить додумать до конца то, что услышал. Только смотрел Стейну на губы и чего-то ждал — надеясь, быть может, что он произнесет еще какие-то слова, и тогда все станет яснее. Но Стейн молчал.

— Значит, — выговорил, наконец, Моравецкий, — операция не удалась?

— Слушай, — голос Марцелия звучал теперь твердо. — С самого начала мы ничуть не обманывались. Я сделал все, что мог. За те несколько тысяч лет, что существует медицина, большего сделать никому не удавалось. Не думай, что где-нибудь в другом месте можно было бы ее спасти. Нигде, ни на какой географической широте!.. Раньше говорили: «божья воля». Ты неверующий, знаю. Но в таких случаях остается только философия. Найди опору в самом себе, в том, во что ты веришь, что считаешь подлинным смыслом жизни. Я мог бы утешать тебя по-иному, но не хочу. Я и себя, будь я на твоем месте, утешал бы именно так, а не иначе, понимаешь? Я не просто врач, я врач-партиец.

— Он отвернулся к окну и как будто в сердцах забарабанил пальцами по лакированному столику.

Спасибо, Марцелий, — тихо сказал Моравецкий. Он все еще не вставал с места. В очки ударял слепящий свет из незанавешенного окна, и он медленно закрыл глаза.

— Философия мне не поможет, — сказал он. — Так в самом деле нет никакой надежды?

Стейн не ответил.