Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Узники Кастель Нуово жили не только ожиданием допросов и пыток. Такое немыслимо. Кампанелла утешался писанием стихов. В общих камерах рассказывали бесконечные истории из прошлой жизни, похвалялись охотничьими, рыбачьими, любовными подвигами, резались в самодельные карты, играли в кости, ссорились и мирились. Многие заговорщики страдали оттого, что в некоторых камерах верх взяли обыкновенные бандиты и воры. Они чувствовали себя в тюрьме как дома, захватывали лучшие места, отнимали у других арестантов еду, слабых и робких превращали в своих слуг. На прогулке калабрийцы пожаловались Кампанелле, что от бандитов житья нет, чуть что — бьют, грозят прирезать. Надзиратели не обращают на это внимания. Видно, таков приказ. Если человек боится не только судей, но и сокамерников, дело плохо. Двойного напряжения долго не выдержать. Кампанелла сказал Маврицию, что надо заступиться за тех, кто сам не может постоять за себя. Мавриций обещал все сделать. Хорошо, когда можно думать не только о себе.

На прогулке несколько калабрийцев вдруг затеяли драку. Надзиратели бросились разнимать их. Один из бандитов кинулся посмотреть, что происходит. Ему подставили ногу, он упал, хотел встать, его толкнули снова и заслонили от взглядов надзирателей. Пока те разнимали дерущихся, бандита избили так, как он бил в камере слабых, — резкими и острыми ударами под вздох, потом поводили у него перед глазами калабрийским ножом, чтобы все забыл, что видел, и провели ножом за ушами, чтобы все забыл, что слышал. Вернувшись с прогулки, бандит забарабанил в дверь, требуя, чтобы его перевели в другую камеру: здесь его убьют. Пока надзиратель ходил докладывать коменданту о происшествии, жалобщика снова изрядно поколотили, а главное, велели передать всем дружкам, что с сегодняшнего дня Мавриций де Ринальдис приказывает бандитам быть тише воды, ниже травы, иначе — смерть! Бандиты притихли. Маленькая, но победа.

Однако опасения Мавриция оправдались. Вызванный после перерыва на допрос, он увидел перед собой новых судей. Санчес де Луна — он сидел в середине стола, — не глядя на узника, опустив глаза в бумаги, тихим, почти ласковым голосом призвал Мавриция не длить бессмысленного упорства, одуматься и признаться в своих преступлениях. «Иначе тебя будут пытать!» — помолчав, сказал он. Протоколист привычно записал, что к обвиняемому была применена угроза — territio, — и добавил, как полагалось: verbalis — «словесная».

Будто бы ему прежде не угрожали? Еще как! С криками, с бранью, с грохотом кулаков по столу. В калабрийских тюрьмах его били без предупреждений и записей в протокол — побои не считались пыткой, но все это не так напугало Мавриция, как тихий, почти ласковый голос нового судьи, отчетливо выговоривший словесную угрозу: она прозвучала вступлением в некий еще неведомый узнику страшный церемониал. Дрожь пошла по телу Мавриция, волосы на затылке стянуло невидимой рукой, сердце оборвалось. Великого усилия стоило ему отрицательно покачать головой и проговорить, в какой уж раз:

— Мне не в чем сознаваться!

За этим последовало нечто неожиданное. Не настаивая, не гневясь, судья спокойно приказал увести узника в камеру, и Мавриций весь оставшийся долгий день и всю бессонную ночь размышлял о том, что означает поспешность, с какой был прерван допрос.

На следующий день о нем словно забыли. За ним пришли вечером, после того как торжественно и печально отзвонили колокола неаполитанских церквей. Над головой было осеннее темное небо с крупными звездами в разрывах темных облаков. С моря дул ветер. Поодаль от дорожки, по которой его вели, в домах стражи и тюремных служителей смеялись и пели. Мирным и сонным казался вечер. В зале суда горели, оплывая, свечи в тяжелых шандалах, бросая на стол и стены домашний трепетный свет. Дальше все было так же, как накануне. Тот же тихий, почти ласковый голос призвал Мавриция одуматься. И добавил многозначительно:

— Сие увещевание второе!

После почти двух дней, проведенных в тревожном ожидании, после бессонной ночи, после прохода по вечернему двору, казавшемуся таким обычным, не тюремным, Маврицию было еще труднее на вопрос, не одумался ли он, снова чуть слышно проговорить, что ему не в чем сознаваться. Ему было бы легче, будь рядом друзья, способные оценить его мужество, друзья, для которых оно было бы примером. Но он был один перед лицом судей и врагов. Он может вести себя здесь как угодно, может ни в чем не сознаваться, а его судьям ничего не стоит оболгать его перед друзьями, сказать им, что Мавриций все рассказал, отнять у него последнее достояние — честь и доброе имя.