Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

- Вот тут идут кавалеры ордена Подвязки, - восклицал он, - а тут шествует красный Дракон с гербами на спине. Тут выступает Кларенс, а вот тут Голубая Мантия {2}, не желающая от него отставать. Здесь попарно идут олдермены, а вон там доблестный английский воин {3}, который, ничуть не оробев при виде многочисленных джентльменов и дам, выезжает вперед в полном вооружении на боевом скакуне и бесстрашно бросает свою перчатку. Ах, продолжал он, - если бы нашелся смельчак, который поднял бы эту роковую перчатку и принял вызов, какое вышло бы славное состязание! Наш боец не пощадил бы его и проучил при всех, как следует. Боюсь, однако, что во время коронации никто не решится с ним тягаться: во-первых, противник рискует пасть в поединке, а во-вторых, если бы он и уцелел, ему не миновать виселицы за государственную измену. Нет, думаю, никто не отважится оспаривать корону в бою со столь непобедимым противником. Скорее всего поединка не будет, и боец прогарцует перед нами, держа в одной руке поводья, а в другой - кубок с вином.

Некоторые люди умеют рассказывать так, что их описание только еще больше затемняет предмет, и при всей словоохотливости моего собеседника я так и не получил ясного представления о коронационной процессии. Я полагал, что коронование монарха должно быть торжественной, внушающей благоговение церемонией, но в таком описании она что-то не внушала благоговения. Если это соответствует истине, сказал я себе, значит европейцы несообразно смешивают возвышенное и комическое, высокое и низкое. Как можно в минуту, когда король заключает договор с народом, допускать то, что способно умалить величие подобной церемонии? Нелепая эмблема придаст шутовской вид всему происходящему. Так, на виденной мной картине Альбрехта Дюрера художник, изобразив Страшный Суд, грозное божество и трепещущий в ожидании приговора мир, написал и весельчака, везущего сварливую жену в ад на тачке {4}.

Пока я предавался таким размышлениям, собеседник, приписавший мое молчание восторженному изумлению, продолжал изображать те подробности церемонии, которые были более всего приятны его легкомысленному воображению, и заверял меня, что задержись я в этой стране на несколько месяцев, то увижу нечто поистине великолепное.

- Мне уже известны, - продолжал он, - по меньшей мере пятнадцать кафтанов из золотой парчи, сшитых для этого случая, а уж бриллиантов, рубинов, изумрудов и жемчуга будет не меньше, чем латунных гвоздей на портшезе. И все мы будем шествовать торжественным шагом - вот эта нога все время позади вот этой. Дамы будут бросать букеты, придворные поэты - свитки со стихами, а публика облачится в лучшие свои наряды. На миссис Тибс новый сак, обшитый оборками, и французская прическа, словом, куда ни глянь красота да и только; миссис Тибс приседает герцогине, а ее светлость отвечает поклоном. "Дорогу!" - кричит герольд; "Посторонись!" - кричит придворный церемониймейстер; "Топчи его, дави!" - кричит стража.

- Ах, - продолжал он, изумленный собственным описанием, - искусство способно превратить даже самое незначительное событие в величественное зрелище; ведь чего проще - один человек надевает шляпу другого, а кажется чудом.

Тут я окончательно убедился, что ум его целиком занят мишурой этого спектакля и совершенно равнодушен к истинному значению столь дорогих приготовлений. "Пышные процессии, - говорит Бэкон, - приятное зрелище, только следует научиться делать их изящными, а не дорогими" {5}. Шествия, кавалькады и пестрая мишура, которую создают портные, парикмахеры и горничные, невольно вызывают благоговение. Император в ночном колпаке куда менее внушителен, чем император в сверкающей короне. Политика похожа на религию: попытка освободить любую из них от церемониала - верный способ вызвать презрение к ним. Любому человеку, мудрецу и простаку, необходимо чем-то восхищаться, и каждое разумное правительство обязано внушать всем сословиям повиновение бриллиантовой пряжкой или благодетельным эдиктом, законом против роскоши или ожерельем из стекляшек.

Мое молчаливое раздумье только воодушевило моего гостя, и он снова принялся расписывать праздник. Желая раздразнить мое любопытство, он сообщил мне, какие громадные деньги зрители платят за свои места.

- Церемония будет на славу - по цене видно! - восклицал мистер Тибс. Некоторые дамы говорили мне, что готовы расстаться с одним глазом, лишь бы вторым поглядеть на празднество. Вот послушайте, - продолжал он, - у меня есть приятель, который ради меня снабдит нас местами по сходной цене. Уж я позабочусь о том, чтобы вас не надули, а он даже лучше меня расскажет вам о смысле, украшениях, великолепии и очаровании церемонии.

Глупости при частом повторении теряют свою нелепость и начинают казаться разумными: он так часто приводил свои доводы и так настаивал, что я, наконец, уступил. Словом, мы вместе отправились заручиться местом, но каково было мое удивление, когда с нас запросили за одна место кошелек золота. Я сперва даже не поверил.