Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Я готов был согласиться с ним, но тут мистер Тибс и остальные пожелали узнать наше мнение, как наилучшим образом провести вечер. Миссис Тибс предложила неторопливо погулять по саду, где, по ее словам, всегда можно встретить самое избранное общество; вдова же, посещавшая сад не чаще одного раза в год, считала, что нам следует, не медля, занять Места получше, чтобы посмотреть игру фонтанов[339], а этого, уверяла она нас, ждать придется не более часа. Дамы заспорили, а так как обе были весьма неуступчивы, то словесная перепалка с каждым словом становилась все более ядовитой. Миссис Тибс недоумевала, как могут люди, получившие воспитание за прилавком, делать вид, будто им известны обычаи высшего света, на что вдова возразила, что хотя некоторые люди и сидят за прилавком, однако в другое время они сидят во главе собственного стола и могут нарезать себе сколько угодно жаркого, чего никак нельзя сказать о тех, кто кролика под луковым соусом не отличит от гусятины с крыжовенной подливкой.

Не знаю, чем бы кончился этот спор, если бы Тибс, по-видимому хорошо знавший пылкий нрав своей супруги, не поспешил прервать их пререкания, предложив зайти в один из павильонов и посмотреть, есть ли там что-нибудь приличное на ужин. Все согласились, но тут возникло новое осложнение: мистер и миссис Тибс хотели непременно сидеть среди публики благородной, притом в таком павильоне, где можно на людей посмотреть, себя показать и быть, как они выразились, средоточием всеобщего внимания. Но получить доступ в такой павильон оказалось не так-то просто, ибо, хотя сами мы были убеждены, что принадлежим к хорошему обществу и обладаем благородной внешностью, убедить в этом лакеев оказалось затруднительно. Они утверждали, что хорошие павильоны предназначены для чистой публики.

В конце концов нас усадили, правда не очень на виду, и подали ужин. Вдова нашла его превосходным, но миссис Тибс находила все подряд отвратительным.

— Полно, душенька, — урезонивал ее супруг, — конечно, таких соусов, как у лорда Крива или леди Букль, здесь не найдешь, но для Воксхолла и это неплохо. Мне не нравится не их кухня, а вино! — воскликнул он, осушая стакан. — Вот оно и впрямь никуда не годится!

При этих словах вдова закладчика сдалась. Теперь она поняла, что и впрямь ничего не смыслит в обычаях высшего света, ибо даже вкус у нее оказался самым плебейским, ведь она только что похвалила отвратительное пирожное и причмокивала, когда пила никудышное вино; поэтому она уступила пальму первенства и до конца вечера удовлетворялась тем, что слушала и училась. Правда, иногда она забывалась и начинала все хвалить, но супруги Тибс тотчас возвращали ее на стезю брюзгливой утонченности. Она похвалила роспись павильона, в котором мы сидели, но ее вскоре убедили, что подобная мазня может вызвать только ужас, но отнюдь не восторг. Потом она отважилась одобрить одного из певцов, но миссис Тибс не замедлила объяснить ей с видом знатока, что у певца нет ни слуха, ни голоса, ни вкуса.

Желая доказать непреложность музыкальных суждений своей супруги, мистер Тибс попросил ее доставить удовольствие обществу, спев что-нибудь, но она решительно отказалась.

— Ты же прекрасно знаешь, дорогой мой, что я сегодня не в голосе! — сказала она. — А когда поешь не так, как хотелось бы, лучше не петь. Да и что толку петь без аккомпанемента!

Все хором принялись уговаривать миссис Тибс, хотя, казалось, уже вдоволь наслушались и музыки, и пения. Больше всех старалась вдова, которая, желая теперь доказать свою утонченность, и слушать не хотела никаких отказов. Наконец, миссис Тибс уступила нашим настояниям и, после долгих откашливаний, запела таким голосом и с такими ужимками, что пение ее, сколько я мог заметить, доставляло удовольствие только ее супругу, сидевшему с блаженным видом и отбивавшему пальцами такт.

А надобно тебе сказать, друг мой, что, когда в этой стране мужчина или дама поют, присутствующим положено сидеть молча и неподвижно, точно статуи. Лицо и тело должны выражать самое сосредоточенное внимание, и пока длится пение, они пребывают в полной окаменелости. В такой-то мучительной позе мы и слушали миссис Тибс, не сводя с нее глаз, пока лакей не сообщил нам, что сейчас пустят фонтаны. Вдова, как я заметил, сразу вскочила, но тут же принудила себя снова сесть, покорствуя правилам хорошего тона. Миссис Тибс, сто раз видевшая это зрелище, не позволила себя прервать и безжалостно продолжала петь, не снисходя к нашему нетерпению. Я, признаться, немало развлекался, наблюдая лицо вдовы, в котором ясно читалась борьба между правилами хорошего тона и любопытством. Весь вечер она только и говорила о фонтанах и, по-видимому, приехала сюда лишь ради них. Однако она не смела посреди пения вскочить, ибо тогда она навсегда утратила бы право называться светской дамой или претендовать на светское общество. Словом, миссис Тибс все пела, а мы все слушали, и вот, когда она наконец умолкла, к нам подошел лакей и сообщил, что воду уже перекрыли.