Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Эта мысль ежечасно отравляла ему существование, и, наконец, со всем спокойствием, какое может дать извращенный рассудок, он положил конец своим сомнениям с помощью пистолета! Если бы этому заблудшему юноше объяснили, что чем больше живешь, тем жизнь становится сладостней, он ждал бы старость без содрогания, нашел бы в себе мужество жить и принес бы пользу обществу, которому нанес ущерб, малодушно его покинув.

Прощай!

Письмо LXXIV [О посредственностях, объявляемых гениями.]

Лянь Чи Альтанчжи — Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Читая здешние газеты, я за какие-нибудь полгода встретил в них упоминания не менее чем о двадцати пяти великих людях, семнадцати очень великих и девяти гениях. «Это те, — утверждают газеты, — на кого будут с восхищением взирать потомки, это имена, чья слава будет изумлять грядущие века». Что же получается? Сорок шесть[345] великих людей за полгода составит за год девяносто два. Хотел бы я знать, как потомки сумеют запомнить их имена! И неужели у будущих поколений не найдется других дел, кроме заучивания столь длинных списков?

А между тем стоит мэру произнести речь, как его тотчас объявляют великим человеком. Стоит только педанту издать in folio[346] свои прописные истины, как он незамедлительно становится великим. Стоит виршеплету зарифмовать свои избитые чувства, как и он становится гением на час.

И как бы ничтожен ни был предмет подобных восторгов, за каждым следует толпа еще более ничтожных поклонников. Под восхищенные клики своей свиты шествует он к бессмертию, самодовольно оглядываясь на бегущих обожателей и мало-помалу обзаводясь всеми нелепыми странностями и причудами, коими чревато сознание собственного величия.

Вчера некий господин пригласил меня отобедать, обещая попотчевать оленьей ляжкой, черепаховым супом и великим человеком. Я пришел к назначенному часу. Оленина оказалась превосходной, суп отличным, а знаменитость — невыносимой. Только было я отважился заговорить, как меня резко оборвали. Дабы вернуть утраченную репутацию, я предпринял вторую, а затем и третью вылазку, но опять был вынужден в панике отступить. Тогда я решил пойти в атаку еще раз, но с более укрепленных позиций, и заговорил об управлении в Китае. Но он и тут оборвал меня, стал перечить и доказывать нечто противоположное. «Великий боже! — подумал я, — этот человек воображает, будто знает Китай лучше меня!» Я поглядел по сторонам, желая удостовериться, кто из присутствующих на моей стороне, однако все взоры были восторженно устремлены на знаменитость, а потому я счел за благо умолкнуть, как подобает воспитанному человеку, и не вмешиваться более в разговор.

Стоит только человеку здесь приобрести круг подобных почитателей, и он может с этих пор творить любые нелепости — все объяснят возвышенностью натуры или рассеянностью ученого. Если он нарушает общепринятые правила приличия и путает чайницу с табакеркой, все уверяют, что мысли его были заняты более важными делами. Говорить и поступать, как все прочие смертные, — значит показать, что ты не более велик, чем они. В самом понятии величия уже заключена некоторая странность — ведь нас редко поражает то, что схоже с нами самими.

Когда татары избирают далай-ламу[347], они сразу же помещают его в темном углу храма, где он должен сидеть, полускрытый мраком от людских взоров, сдерживая малейшие движения рук, губ и глаз, а главное, храня торжественное безмолвие. Однако это лишь начало его обожествления. Повсюду рассылаются вестники, которые рассказывают народу о благочестии далай-ламы, его отрешенности от житейской суеты и любви к сырому мясу. Люди верят им, спешат в храм и простираются ниц перед далай-ламой, который теперь превращается в идола. Он выслушивает их мольбы, сохраняя полную неподвижность, чем доказывает свою божественную сущность, и с этих пор жрецы кормят его ложкой бессмертия. По такому же рецепту здесь пекутся великие люди. Идолу достаточно только держаться особняком и подождать, чтобы ничтожные его почитатели пропели ему повсюду хвалу, — и тотчас же этого государственного мужа или сочинителя заносят в свиток славы и восхваляют до тех пор, пока восхваления эти остаются в моде, или же до тех пор, пока ему удается скрывать от света свое полное ничтожество.

Я побывал во многих странах и повидал немало городов, и не было города, где не обитало бы десятка таких вот маленьких гениев, которые воображают, будто известны всему миру и превозносят славу друг друга. Довольно забавно наблюдать, как такие доморощенные знаменитости обмениваются комплиментами. Я присутствовал при том, как некий ученый немец был объявлен остроумнейшим человеком в мире за панегирик, с которым он обратился к некоему монаху. Однако монах вскоре разделил с ним эту славу, ответив таким же панегириком, и в результате оба удалились под всеобщие рукоплескания.