Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Правда, уголовные законы обеспечивают неприкосновенность собственности в государстве, но в той же мере делают более неверной личную безопасность гражданина. Ведь будь закон трижды полезен и беспристрастен, он нередко оборачивается несправедливостью. Так, справедливое применение закона о смертной казни за воровство лишь оберегает наше имущество, но если лицеприятный или невежественный судья выносит неправый приговор, тот же самый закон посягает на нашу жизнь, затем что казнь невинного причиняет ущерб всему обществу. Следовательно, если ради сбережения имущества одного человека я издал закон, который может отнять жизнь у другого человека, в этом случае я ради достижения ничтожного блага буду повинен в совершении гораздо большего зла; и, дабы общество беспрепятственно владело безделкой, я подвергну страшной опасности истинную драгоценность. В подтверждение этого можно сослаться на опыт любого века. Не существовало закона более справедливого, чем lesae majestatis[368], который был учрежден, когда Римом правили императоры. И разве не разумно было его требование изобличать я карать любые заговоры против императорской власти? Но сколько чудовищных преступлений повлек за собой этот закон: ссылки, удушения, отравления чуть не в каждом знатном семействе. И притом все делалось законным путем: преступника судили и лишали жизни в присутствии многих свидетелей.

И так всегда будет там, где кары многочисленны и применяет их нерешительный и, главное, состоящий на жалованье судья. Подобный человек радуется умножению уголовных законов, ибо каждый из них он при случае может обратить в орудие вымогательства. В таких руках чем больше законов, тем больше возможностей не творить справедливость, но удовлетворять алчность.

Получающий жалованье судья, вознаграждение которого зависит не от его честности, а от числа им осужденных, должен отличаться безупречной добродетелью, иначе он будет склонен к жестокости. Когда же судья вступает на путь неправосудности, уже невозможно предсказать, как далеко он может зайти. Говорят, что гиена по природе не кровожадна, но стоит ей однажды отведать человеческого мяса, и никакой лесной хищник не сравнится с ней в прожорливости, а ее добычей теперь становится только человек. Корыстный судья воистину гиена в образе человеческом. Начав с тайного глотка, он уже закусывает в дружеской компании, а обедает на людях, затем начинает обжираться и, наконец, принимается сосать кровь, как вампир.

Не таким рукам следует вверять правосудие, но тем, кто умеет не только карать, но и миловать. Мудро поступил некогда император Наньфу[369], когда ему сообщили, что его враги подняли мятеж в одной из дальних провинций.

— Следуйте за мной, друзья мои, — сказал император, — и я обещаю, что мы скоро истребим недругов.

Он тотчас выступил в поход, и при его приближении восставшие сложили оружие. Все ожидали, что император жестоко расправится с мятежниками, и были изумлены, убедившись, что с пленными обращаются мягко и человеколюбиво.

— Неужели вы так выполняете свое обещание? — вскричал его первый министр. — Ведь вы дали царское слово уничтожить своих врагов, а теперь не только помиловали их, но некоторых еще и обласкали!

— Я обещал уничтожить врагов, — ответил великодушный император, — и сдержал свое слово; вы сами можете убедиться, что они больше не враги мне! Я обратил их в своих друзей.

Действуй такой способ безотказно, он стал бы самым верным средством уничтожения врагов государства. И как было бы хорошо, если бы всегда удавалось поддерживать общественный порядок одними только наградами и милосердием. Но коль скоро наказания все же необходимы, следует сделать их более устрашающими, применяя их лишь изредка. Пусть правосудие обнажает свой меч в устрашение, а не для отмщения.

Письмо LXXXI [Осмеяние дамских шлейфов.]

Лянь Чи Альтанчжи — Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

До сих пор я еще не описал тебе английских дам так подробно и полно, как следовало бы. Женщин, друг мой, трудно постичь даже в Китае, так чего же мог я ждать в стране, где их все признают загадкой и где я чужестранец.

По правде сказать, я не решался приступить к их описанию из боязни, что они претерпят какое-нибудь новое превращение, прежде чем это описание будет завершено, и нарисованный мной портрет устареет прежде, чем увидит свет. Сегодня они взбираются на высокие каблуки, а завтра убавляют каблуки и надстраивают головы[370]. Одно время их юбки были распялены на китовом усе[371], но сейчас они убрали свои обручи и стали тонкими, как русалки. Все, решительно все, начиная от жены какого-нибудь мандарина, катящей в карете, гремя колесами по булыжнику, и кончая скромной швеей, бегущей по улице, постукивая по камням подковками деревянных башмаков, претерпевают непрерывные метаморфозы.