Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

— Есть у нас и другой милый женщинам обычай, — продолжал я прерванную мысль. — После свадьбы новобрачная получает три дня полной свободы[454], в течение которых мужчины и женщины совершают тысячи сумасбродств. Молодую укладывают на брачное ложе и развлекают бесчисленными забавами и шалостями. Один мужчина нюхает ее надушенный платок, другой пытается расстегнуть ее подвязки, третий стаскивает с ноги башмачок, чтобы затеять игру «где туфелька»[455], четвертый прикидывается дурачком и смешит ужимками, а чаша между тем быстро движется по кругу, пока дамы и мужчины, жена и муж, и все, кто ни есть, не тонут в море рисовой водки.

— Онеметь мне, оглохнуть и ослепнуть на месте, — вскричал мой гость, — до чего славно! Такая снисходительность китайских дам не лишена смысла. Зато у нас едва ли сыщется женщина, которая три дня кряду может сохранить доброе настроение. Не далее как вчера, например, я позволил себе сказать несколько любезностей жене знакомого горожанина, не потому, что влюблен в нее, а просто из жалости. И что же, вы думаете, ответило это нежное создание? Что ей противны поросячий хвостик моего парика, высокие каблуки моих туфель и мой желтый цвет лица. Вот и вся награда! Клянусь небесами, хотя она безобразнее актрисы без грима, однако вела себя наглее знатной дамы!

Он все продолжал эту бессвязную речь, но тут его инвективы были прерваны приходом господина в черном, представившего нам свою племянницу — молодую девушку редкостной красоты. Ее наружность была такова, что заставила бы умолкнуть самого сурового обличителя женщин. Она держалась непринужденно, но без развязности, скромно, но без чопорности, и казалась просто чудом. Выражение лица и речь ее были удивительно естественны. Она не жеманничала, не строила глазки, не смеялась притворным смехом и не вздыхала без видимых причин. Узнав, что она недавно вернулась из-за границы и хорошо знакома с обычаями разных стран, я, движимый любопытством, задал ей несколько вопросов, но она уклонилась от ответа. Признаюсь, никогда прежде лишь видимость достоинств и добродетели не внушали мне такого расположения, и я охотно продолжил бы беседу, если бы мои гости вскоре не разошлись. Однако, откланиваясь, маленький щеголь отозвал меня в сторону и попросил меня разменять двадцатифунтовую банкноту, но так как я сделать этого не мог, он удовольствовался тем, что взял полкроны взаймы.

Прощай!

Письмо C [Похвала независимой жизни.]

Лянь Чи Альтанчжи — Хингпу, находящемуся в Москве.

Из всех добродетелей щедрость превозносилась моралистами более всего. Любой моральный трактат стремится будить в нас сострадание к чужим несчастьям и разжимать руку скупости. Нищие философы восхваляют щедрость, ибо она идет им на пользу, и даже богач Сенека и тот написал трактат о благодеянии[456], хотя известно, что сам он ничего никому не давал.

Удивительно, однако, то, что из всех наставников, учивших нас дарить, ни один не внушал мысль о том, сколь позорно брать, не показал, что каждое принятое нами благодеяние ограничивает нашу свободу, а постоянная зависимость от чужих подачек унижает нас.

Если бы людям так же убедительно и красноречиво внушали, что принимать благодеяния унизительно, как призывают оказывать их, тогда каждый бы исполнял налагаемые его положением в обществе обязанности с бодрым тщанием, не поддаваясь надежде и не ожесточаясь из-за разочарований.

Любая милость в какой-то мере принижает человека, принявшего ее, и соразмерно оказанной помощи или тому, сколь часто он прибегает к ней, человек утрачивает естественную независимость. Посему тот, кто живет чужими незаслуженными щедротами, неизбежно страдает от тягчайшего гнета. Закованный в кандалы раб может роптать, не навлекая упрека, но смиренного нахлебника при малейшем признаке недовольства тотчас винят в неблагодарности. Один может выкрикивать проклятия в своей темнице, другой обречен на безмолвие угрызений нравственной тюрьмы. В довершение всех бед, каждое новое одолжение лишь усугубляет бремя, гнетущее деятельный разум, пока в конце концов закосневший рассудок не свыкается со своими узами, и раболепие становится привычкой.

Так обстоит дело с людьми, обладающими чувствительной душой, но встречаются люди, от рождения лишенные чувствительности, которые, принимая подачки, продолжают пресмыкаться ради новых, не колеблясь, приемлют щедроты, точно заслуженную плату, и даже благодарность за прошлые благодеяния превращают в просьбу о будущих. Таких невозможно ввергнуть в унижение, затем что души их подлы по природе. Зависимость губит лишь достойных, а подлая душа лишь пребывает в первозданной подлости. Вот почему постоянная щедрость неуместна или даже вредна: либо человек являет свою недостойную суть, либо превращается в недостойного. Поистине, тот, кто спокойно приемлет частые благодеяния, не заслуживает их вовсе.