Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Вчера мне нанес визит господин в черном, сопровождавший меня по Вестминстерскому аббатству. После чая мы решили погулять в окрестностях города и отдохнуть на лоне природы, которая вновь начинает облекаться в зеленый наряд. Однако в предместье нам преградила путь толпа, которая обступила супружескую пару, ссорившуюся так громко и яростно, что нельзя было разобрать ни единого слова. Зеваки радовались перебранке, которая, как после выяснилось, разгорелась между аптекарем Какафаго и его благоверной. Насколько можно было понять, доктор, зайдя на половину жены без предупреждения, застал там джентльмена при обстоятельствах, не вызывающих ни малейшего сомнения.

Будучи ревнителем чести, доктор решил сразу же отомстить за столь наглое оскорбление и, схватив с каминной доски ржавый мушкетон, прицелился в осквернителя супружеского ложа и спустил курок. Негодяй, конечно, получил бы пулю в лоб, если бы не оказалось, что мушкетон уже много лет как никто не заряжал. Кавалер удрал через окно, а дама, превосходно изучившая нрав своего супруга, тотчас затеяла с ним перебранку. Муж был вне себя от гнева, жена вопила что есть мочи; на шум сбежалась толпа, но не для того, чтобы помирить их, а чтобы позабавиться их ссорой.

— Увы, — сказал я своему спутнику, — что станется с несчастной женщиной, уличенной в измене? Поверьте, я жалею ее от всего сердца: ее муж, полагаю, ее не пощадит. Сожгут ли ее заживо, как заведено в Индии, или отрубят ей голову, как в Персии? Будут сечь бичами, как в Турции, или обрекут на вечное заточение, как у нас в Китае? Объясните мне, как карают за такой проступок английских жен?

— У нас никогда не наказывают оступившуюся даму, — ответил мой собеседник, — за все расплачивается муж.

— Вы, разумеется, шутите! — прервал я его. — Я чужеземец, а вы насмехаетесь над моим невежеством!

— Я и не думаю шутить, — отвечал он. — Доктор Какафаго застал жену на месте преступления, но, поскольку у него нет свидетелей, он ничего не сможет доказать. А потому ему придется просто отправить ее к родственникам, причем выделив ей часть своего дохода.

— Невероятно! — воскликнул я. — Мало того, что ей позволяют жить отдельно от предмета ее ненависти, так он еще обязан давать ей деньги, дабы она не пала духом.

— Вот именно, — сказал мой собеседник, — а вдобавок все будут называть его рогоносцем. Мужчины станут смеяться над ним, дамы — жалеть его, и даже самые близкие друзья не смогут сказать в его оправдание ничего кроме:

«Бедняга никому не делал зла».

— Погодите! — прервал его я. — Неужели никак нельзя наказать изменницу? Неужели у вас нет исправительных домов для таких особ или другой кары за такое преступление?

— Милейший! — с улыбкой заметил мой собеседник. — Да если бы к каждому, кто был повинен в подобном проступке, относились бы так сурово, то половине королевских подданных пришлось бы сечь другую. Признаюсь, дорогой Фум, будь я на месте английского супруга, то больше всего на свете остерегался бы ревновать или совать нос в дела жены, если ей было бы угодно держать их в тайне. Допустим, я уличу ее в неверности, что из этого воспоследовало бы? Если я спокойно проглочу оскорбление, надо мной будут смеяться только она и ее любовник, а если я, наподобие трагического героя, примусь громогласно сетовать, то стану посмешищем всего света. А посему, уходя из дому, я непременно сообщал бы жене, куда я иду, дабы ненароком не встретить ее где-нибудь с любезным ее сердцу обманщиком. По возвращении же я всегда стучал бы в дверь на особый манер и вдобавок, неторопливо подымаясь по лестнице, предупреждающе кашлял бы раза четыре. Я ни за что на свете не стал бы заглядывать к ней под кровать или за занавески, и даже случись мне узнать наверное, что тут прячется капитан, я, невозмутимо прихлебывая холодный чай, принялся бы в самом почтительном тоне рассуждать об армейских чинах.

Мне кажется из всех народов наиболее мудро при подобных обстоятельствах ведут себя русские. Жена обещает мужу никогда не попадаться на нарушении обета верности, а он обещает без малейшей злобы избить ее до полусмерти, если она все-таки на этом попадется. Словом, каждый из них знает заранее, что его ждет при таких обстоятельствах. Жена грешит, принимает обещанные побои, потом вновь обретает расположение супруга, и все начинается сначала.

Посему, когда русская девица собирается замуж, ее отец, держа в руке палку[104], спрашивает жениха, берет ли он эту деву в жены, на что тот отвечает утвердительно. Тогда отец трижды поворачивает невесту кругом и трижды легонько ударяет ее палкой по спине, приговаривая:

— Голубушка моя, — в последний раз колотит тебя любящий батюшка; передаю отныне отцовскую власть вместе с палкой твоему суженому, а уж ему лучше ведомо, как тем и другим распорядиться.