Гражданская рапсодия. Сломанные души

Толкачёв сидел впереди и смотрел на убегающие под колёса шпалы. Пахло мазутом, хрипло дышали рабочие, подпоручик рассказывал что-то — голос казался далёким и скучным, Толкачёв не слушал его. Он вспоминал Катю. Какая встреча. В этом платке она совсем не походила на того птенчика, которого он увидел впервые в купе поезда. Она стала взрослее и, наверное, прекраснее. Или… Нет, нет, именно так, — прекраснее. Она вдруг превратилась в женщину: сильную, рассудительную — хотя губы остались такие же припухлые, а взгляд по-прежнему наивный. Но всё это нисколько её не портило, наоборот, делало ярче. Раненые наверняка смотрят на неё влюблёнными глазами. Что ж, он их понимает, на Катю нельзя смотреть по-иному… И там сейчас Осин.

Эта мысль заставила его нахмуриться. Внутри кольнуло холодом, воскрешая то чувство, от которого он, казалось, избавился навсегда. Ревность. Он ощутил её впервые, когда встретил Лару с тем господином в кожаном пальто. Лара улыбалась — лукаво, едва приподнимая уголки губ — и до того момента он совсем не задумывался над тем, что Лара уже в прошлом. Он всё ещё видел её рядом с собой, или надеялся видеть, и не был готов встретить её с другим. И вот снова, словно виденье, эта лукавая улыбка, этот господин, и разница лишь в том, что Катя ничего ему не обещала.

— А в Абхазии вы когда-нибудь были? — добрался до него, наконец, голос подпоручика. — Видели бы вы, какое там изобилие фруктов! А море? Никогда не думал, что море может быть настолько тёплым. В Архангельске море совершенно другое, и если бы у меня была возможность, я непременно бы переехал жить куда-нибудь в Очемчиры или Сухум. Как звучит, а? Сухум! После войны так и поступлю. Подам рапорт о переводе или когда выйду в отставку. Куплю домик, женюсь на красавице-абхазке. Говорят, они тоже православные, как и мы.

Подпоручик был слишком молод, чтоб рассуждать об отставке. Ему было года двадцать два, и домик где-нибудь под Сухумом имел возможность воплотиться в явь лет, эдак, через пятнадцать. Но к тому времени мечты об Абхазии вполне могут сойти на нет, и он вернётся к своему холодному морю, со своей женой-провинциалкой из какого-нибудь Коровинска, где он будет нести дальнейшую службу, если выживет в том хаосе, каковой великодушно обозначил словом «война». Толкачёв хотел предложить подпоручику обратиться к творчеству Александра Куприна. Это вполне могло избавить его от иллюзий и помочь вернуться с небес на землю, но разрушать юношеские мечты — удел зануд и буквоедов, и Толкачёв промолчал.

До Нахичевани доехали минут за сорок. Ещё издали Толкачёв заметил людей на перроне. На некоторых были бескозырки. И сразу мелькнула мысль — черноморцы. Батальон разбит, большевики захватили станцию. Он уже собирался крикнуть подпоручику, чтоб остановили дрезину, но увидел над входом в вокзал триколор. Большевики первым делом сорвали бы флаг, а значит, люди в бескозырках — кадеты морских училищ. Свои.

Толкачёв поблагодарил подпоручика и спрыгнул на землю. Дрезина поехала дальше. Толкачёв взмахнул запоздало, дескать, патроны, хлеб, но подпоручик благополучно забыл об этом. Он смотрел вперёд и мечтал об Абхазии.

У входа на перрон горел костёр. Юнкера сложили шалашиком несколько просмоленных шпал и подожгли. Вокруг костра собралось человек двадцать, грелись, подставляя огню плечи и спины. Шинели у всех были мокрые. Среди юнкеров стоял Мезерницкий.

— Забрались, мать вашу, в какую-то канаву, — плевался он. — На улице мороз, а там тоненький ледок и вода. Эти бьют из шестидюймовок, не высунешься. Промокли насквозь. А вы, Толкачёв, как? Большие потери?

— Не знаю пока. Только вернулся. Отвозил раненых в Кизитеринку.

— Зря вернулись.

— Почему же?

— От Хованского поступил приказ к отступлению. Батальон Донских пластунов бросил позиции в Питомнике и колонной по четыре направился по хатам. Братья-казаки больше не желают воевать против братьев-рабочих. Так что теперь весь наш правый фланг хлещет где-то горилку и закусывает её салом. А мы, дабы не оказаться в тактическом окружении, вынуждены идти туда, откуда вы только что прибыли. Доступно я объяснил?

— Более чем.

Из вокзала вышел Парфёнов — без кубанки, с зажатой в кулаке телеграфной лентой. Увидел Толкачёва, наскочил на него волком.

— Где был?

— Отвозил раненых. Ты же сам приказал.

Парфёнов повернулся к Мезерницкому.

— Мстислав, ты со взводом остаёшься в прикрытии. Всем остальным готовиться к отходу. Подводы кто-нибудь видел? Как придут, сразу сообщить.

Парфёнов злился. Ветер трепал его осипший от холода голос, и от этого он ещё более походил на волка. В таком состоянии Толкачёв видел его лишь раз — в день поражения восстания юнкеров в Петербурге. Что могло произойти сегодня?

— Василий, ты можешь сказать, что случилось?

Парфёнов привалился спиною к стене, достал портсигар.

— Донскова к Нахичевани ты отправил?

— Да. И что?

— Весь взвод перебит в штыковой атаке.

Голова вспотела, по шее, по спине побежал пот. Толкачёв снял фуражку, вытер лоб и переспросил недоверчиво:

— Весь?

Парфёнов вынул папиросу, покрутил в пальцах, сжал гильзу гармошкой.