Гражданская рапсодия. Сломанные души

Катя не ответила, пошла дальше, но ещё долго чувствовала между лопаток этот оскал, впившийся в неё болотной пиявкой. Было обидно, страшно и непонятно, и этот упрощённый мир в одночасье стал совершенно чуждым. Все эти бабы, дети, мужики, эти рощицы, повозки и огоньки в окнах стали враждебными, словно она, Катя Смородинова, дочь погибшего на фронте офицера, под действием какого-то волшебства переместилась в другую страну, где ей никто и никогда не будет рад. Но почему? За что? Ведь она никого не оскорбила, ничего не украла. И ладно бы один только солдат — шептали в спину и ненавидели её все: приказчики в лавках, железнодорожные рабочие, кочегары, машинист поезда, тётка, торгующая на вокзале квашенной капустой. Неправильно! Как же это неправильно!

— Екатерина Александровна, голубушка, вернитесь в вагон, — в третий или четвёртый раз выглядывая в тамбур, попросил Черешков. — Холодно. Заболеете.

— Что вы, Андрей Петрович, разве это холод? — улыбнулась Катя.

Было и в самом деле холодно, но уходить она не хотела — не хотела возвращаться в душный вагон, сидеть на диване, на котором другие сёстры милосердия говорили о каких-то ничего не значащих вещах, слушать их, качать головой, соглашаясь, и думать, что все они не правы.

— Конечно же, не как у нас в Вологде. — Черешков вздохнул с неприкрытой ностальгией. — В Вологде ныне такие морозы… Но всё же вернитесь, прошу. У вас и губы уже синие. Если вы в самом деле заболеете, Мария Александровна мне этого не простит.

Катя сдалась. Аргумент с Машенькой всегда срабатывал безукоризненно. Провожая Катю на вокзал, Маша требовала беречься, иначе грозилась написать обо всём маме в Петербург. Маша действительно могла написать, потому что вдруг ни с того, ни с сего начала считать себя старшей, хотя была старше всего-то на два месяца, и такая разница в возрасте не давала ей права главенствовать в их маленьком и дружном союзе.

Катя вернулась в вагон. На диване у печки, как она и предполагала, сидели сёстры милосердия. Одна вязала, мягко подёргивая деревянными спицами, другая читала, поминутно вздыхая и отводя взгляд к окну, наверное, очередной любовный роман. Остальные шептались, посмеивались над пустыми шутками. Раненых не было. Бои под Ростовом завершились, большевики бежали, необходимость в санитарном поезде отпала и, возможно, после этой поездки его расформируют. Все вернутся на Барочную, война закончится, жизнь станет прежней. Скорей бы, как уже всё надоело.

Жизнь в санитарном поезде была похожа на кочевую. Стучали колёса, двигались стены, чай норовил выплеснуться из чашки. Кутерьма! Чтобы провести операцию, необходимо было бежать в первый вагон и через тендер кричать машинисту, чтобы он снизил скорость или хотя бы старался вести состав ровно. Но машинист — этот упрямый чумазый старик в форменной куртке — каждый раз делал вид, что не слышит. Черешков, зашивая щёку Осину, едва не ткнул его иглой в глаз, когда поезд неожиданно резко дёрнулся вперёд. Кирилл испугался, посмотрел на Катю, она взяла его за руку и не отпускала, пока Андрей Петрович не закончил операцию.

Кирилл и потом старался не отходить далеко. Щека у него ныла, повязка приводила в смущение, но он всё время старался чем-то угодить Кате. То подаст чаю, то вдруг начнёт читать стихи. Читать он не умел, да и стихов таких Катя раньше не слышала — корявые, детские. Она мучительно вздыхала, делала вид, что стихи замечательные, а потом, сославшись на дела, ушла в вагон, где лежали тяжелораненые. Кирилла туда не пускали. Хмурого вида санитар по фамилии Бескаравайный стоял в тамбуре нерушимой преградой и на все просьбы Кирилла пропустить его или хотя бы вызвать Катю, отвечал терпеливым молчанием.

На вокзале в Новочеркасске Кирилл тепло попрощался с Андреем Петровичем и долго смотрел на двери вагона, ожидая, что Катя выйдет. Она не вышла. Она даже отошла от окна, и вдруг подумала: а Толкачёв стоял бы вот так перед дверями, преданно и с надеждой? И сама же ответила: нет, никогда. И он бы никогда не стал читать тех дурных стихов, которыми Кирилл пичкал её всю дорогу. У Толкачёва был вкус. Он никогда не говорил о своих предпочтениях, и не говорил, чем занимался или где бывал когда-то, он вообще ничего не говорил, но Катя чувствовала, что Владимир знает куда больше учебной программы кадетского корпуса.

— Чаю?

Над Катей склонился Черешков.

— Да, спасибо.

Он протянул ей кружку. Кружка была горячая, Кате пришлось натянула на ладони рукава платья чтобы взять её.

— Надо было на блюдце подать, — запоздало догадался Черешков. Он сел напротив, положил руки на колени. — Вы простите, Екатерина Александровна, мою рассеянность. Последнее время… — он вздохнул, не договорив.

— Не беспокойтесь, Андрей Петрович, всё в порядке.