Гражданская рапсодия. Сломанные души

Катя не знала, о чём говорить с Черешковым, и он тоже не знал, что сказать ей. Оба они молчали и смотрели в окно на бесконечную степь, на вереницы повозок, баб, мужиков, детишек. Возле печки копошился Бескаравайный, подбрасывал в топку уголь. Катя подумала, что и без того слишком жарко, лучше бы прокипятил старые бинты. Впрочем, если поезд расформируют, это уже будет без надобности.

— Екатерина Александровна, вы, верно, слышали о нелепой гибели тех юнкеров под Нахичеванью? — ни с того ни с сего спросил Черешков.

Катя кивнула. Как можно не слышать то, что обсуждают буквально все кругом, даже этот несуразный Бескаравайный. Весь Новочеркасск говорит об этом.

— Весь Новочеркасск говорит об этом, — в унисон её мыслям произнёс Черешков. — На похоронах атаман Каледин сказал, что кровь этих мальчишек пробудила казаков. Выходит, те, кто говорит о нелепости, неправы. Трижды неправы. Смерть тех юнкеров не бесполезна, — он сделал паузу. — Смерть во благо Отчизны.

— Скажите это их родителям.

— Вы не так меня поняли, Екатерина Александровна, я не оправдываю их гибель. Ни в коем случае. Это констатация факта, осмысление последствий произошедших событий. Не будь этих смертей, мы бы до сих пор перевозили раненых из-под Ростова в новочеркасские госпиталя. Разве не так? Эти погибшие мальчики спасли других таких же мальчиков и заставили казаков очнуться, взять оружие в руки и выгнать, наконец, большевиков с Донской земли. Если и дальше так пойдёт, к весне мы очистим от этой пакости всю Россию.

Катя посмотрела на Черешкова. Тот говорил спокойно; ни на лице, ни в голосе не было эмоций. Что это: профессиональная привычка быть равнодушным к чужой боли или он сам по себе такой человек, для которого имеет значение лишь пресловутая констатация факта? Или это не более чем поддержание разговора? Катя растерялась. Кружка дрогнула в пальцах, наклонилась, и чай тонкой струйкой полился на пол.

Катя покраснела сконфужено.

— Какая я неловкая.

— Полноте, это всего лишь чай.

Шаркающей походкой подошёл Бескаравайный с тряпкой в руках, опустился на колени, начал вытирать пролитое. Катя встала. Черешков тоже встал и повторил:

— Всего лишь чай.

Поезд подъезжал к вокзалу. Промелькнула огромная вывеска железнодорожного депо. Несколько рабочих осматривали паровоз, деловито копошились возле котла — тишина, размеренность, словно и не было страшных дней Ростовского восстания, словно не эти рабочие, а совсем другие с винтовками в руках шли на юнкеров, кололи их штыками. Как же быстро люди, только что убивавшие других людей, забывают о свершённом и вновь возвращаются к прежнему занятию. Катя вздохнула. Наверное, это правильно, иначе память о собственных поступках изгложет душу до дыр.

Зашипели тормоза, фальцетом прогудел паровозный гудок, вагон дёрнулся и замер. Катя подошла к шкафу с верхней одеждой, взяла пальто. Черешков посмотрел на неё с вниманием обеспокоенного родителя.

— Куда вы, Екатерина Александровна?

— Немного прогуляюсь. Душно.

Черешков напрягся, как будто в самом деле чувствовал за неё родительскую ответственность. Взгляд его метнулся к окну, потом к печке, к Бескаравайному и снова вернулся к Кате.

— Хорошо, только недолго. Полчаса. Я сейчас к начальнику станции. Возможно, мы очень скоро отправимся обратно в Новочеркасск. Не потеряйтесь, голубушка.

Поезд остановился на дальних путях. Катя спустилась на насыпь, снег под ботинками хрустнул. С правой стороны по заснеженным просторам сквозил ветер, впереди и слева стояли эшелоны — друг за другом, по нескольку в ряд — настоящий цыганский табор. Где-то рядом звенела гармонь, широкие голоса выводили старинную песню. Пахло дымом и гороховой похлёбкой. Возле теплушек стояли люди в шинелях, в полушубках, распоясанные, расстёгнутые, курили.

Идти куда-то Катя не хотела, было всего лишь желание вдохнуть морозного воздуха, остудить полыхающие щёки и вернуться обратно в вагон. Она прошла немного вперёд. В тендере копошились кочегары, долбили ломами смёрзшийся уголь. Старик-машинист хриплым голосом выговаривал им за леность. Он ругал их негромко, но такими словами, что Катя невольно прибавила шаг и юркнула в проход между паровозом и крайним вагоном следующего состава. И сразу попала в людской поток — железнодорожники, гражданские, солдаты запасных полков, казаки. Её толкнули, обругали. Носильщик крикнул привычное: Берегись! — и едва не сбил с ног своей поклажей.

Поток протащил Катю за собой шагов сорок до стрелки, развернул и выдавил возле одноэтажного бревенчатого барака. Безродная псина, пугливая и грязная, повела носом, отскочила, тявкнула. Катя прижалась к заборчику. У крылечка плакал ребёнок. В его плаче звучало столько обиды, что первой мыслью было подойти к нему и погладить по голове, но через двор уже спешила женщина. В красных замёрзших руках она сжимала бельевую корзину и валек.

— Ну что ты, что ты? — ласково повторяла она на ходу. — Потерял меня никак? Так вот она я, нашлась.

Женщина поставила корзину, взяла ребёнка на руки и принялась качать его, тихонько и всё так же ласково повторяя: нашлась, нашлась.