Гражданская рапсодия. Сломанные души

— А погода здесь при каких делах? — развёл руками Некрашевич. — Ненормальный он, этот Звягин, ему в психиатрическую надо. У меня был случай на фронте. Повадились к нам из соседней роты солдаты на кухню ходить. Оно понятно, ещё одна порция каши лишней не будет. Но ходили только на ужин, чтоб в теми их не особо распознать можно было. Так мои шаромыжники такое дело прочуяли и вместо каши им в котелки…

— У тебя, друг мой, что ни случай, то пошлость, — сплюнул Парфёнов.

— Ты дослушай, я о другом, — но Парфёнов отмахнулся и пошёл прочь, а Некрашевич вздохнул обиженно. — Никто никого не слышит.

Утром атаки красных возобновились. На помощь батальону из Новочеркасска прибыла Сводная Константино-Михайловская батарея под началом курсового офицера капитана Шоколи. Юнкера-артиллеристы установили два бомбомёта на берегу Дона и, пристреляв фарватер, отогнали тральщики за остров Зелёный. Потом переоборудовали поезд, на котором приехали, в блиндированный: выставили впереди паровоза открытую платформу, укрепили её шпалами по периметру, обложили железными листами и установили четыре пулемёта. Парфёнов такую инициативу оценил и вновь ходил в штаб требовать наступления. Хованский по-прежнему молчал, а Звягин продолжал зудеть и жаловаться на погоду.

На третий день в Александровскую прибыли два неполных кавалерийских полка — всё, что смог собрать атаман Каледин из многотысячного казачьего корпуса. Казаки держались хмуро, дерзко, но к бою готовились серьёзно. Появилась надежда, что теперь что-то изменится. Каледин принял командование на себя, и начались перестановки. Юнкеров и Офицерскую роту переподчинили полковнику Бояринову и бросили на штурм Нахичевани. Атака оказалась неудачной, не помог даже блиндированный поезд. Отдавать Нахичевань красные не собирались, и держались за неё, как за последнюю надежду.

Но перелом в боях всё же наметился. От Таганрога повёл наступление генерал Назаров. Собрав две сотни добровольцев, он сбил слабые заслоны рабочих на Синявской и Гниловской и вышел к окраинам Темерника. Удара с тыла красные не ожидали, в Ростове началась паника, солдаты запасных полков взбунтовались и начали покидать позиции. Только отряды рабочих и черноморские моряки продолжали сопротивление. Из Тихорецкой и Батайска к ним прибыли в помощь рабочие дружины, но изменить ситуацию уже не смогли. Ростовский революционный комитет отдал приказ об общем отступлении и переходе на нелегальное положение.

Второго декабря части добровольцев вступили в Ростов. Казачьи сотни походными колоннами прошли по Большой Садовой, Сводная юнкерская батарея встала в центре города. Юнкерский батальон перекрыл подходы к казармам запасных полков, и атаман Каледин в сопровождении одного лишь адъютанта вышел к солдатам и в обмен на прощение потребовал сдать оружие. Солдаты подчинились. Полки были расформированы, весь личный состав демобилизован и отправлен по домам.

Победа была полная. На бульвары снова вышли люди, в ресторанах заиграла музыка. Юнкерской батарее в благодарность от жителей был преподнесён денежный подарок. Но всего этого Толкачёв уже не увидел. Выполняя предписание штаба Организации, он вернулся в Новочеркасск.

13 Ростов-на-Дону, пассажирский вокзал, декабрь 1917 года

Мороз проникал в тамбур сквозь щели в дверях, оседал на стенах ледяной осыпью, холодил шею, щёки, руки. Покрыл снежной известью стекло, навис на ресницах кристальным инеем и жутко звенел, когда колёса спотыкались о стыки рельс. Но Катя не уходила. Она стояла, сложив ладони у губ, и смотрела на мир сквозь маленькие проталины в стекле, которые отогрела своим же дыханием.

Мир казался ей упрощённым: рощицы, овраги, вереницы повозок на переездах, крестьянские дети, бабы в шалях, бородатые мужики, собаки, лошади, рыжеватый свет лучин в окнах придорожных хат — всё это было естественным и в какой-то степени знакомым. Никогда раньше Катя не думала, что этот мир, всегда такой доброжелательный, вдруг ополчится на неё и призовёт к ответу. Именно так — к ответу. Солдаты, ранее в столичных госпиталях относившиеся к ней с теплом и доверием, и ласково называвшие «сестричка» или «доченька», стали смотреть со злобой. А сегодня утром на привокзальной площади она услышала брошенное в спину: потаскуха! Катя обернулась. У дверей дешёвого трактира стоял юнец в грязной шинели, без ремня, взлохмаченный, пьяный и скалился собачим оскалом.

— Чё зыришь? — прорычал он, и снова. — Потаскуха!