Гражданская рапсодия. Сломанные души

— Оставайтесь. Ехать вам дальше нет смысла.

— А вы?

— Поеду. Следствие по моему делу не завершено, я обязан вернуться на Барочную.

— Это да, — согласился Некрашевич. — Это правильно… Знаете, Толкачёв, мы говорили об этом между собой… ну, сами понимаете о чём. В общем, никто вас не винит в случившемся. Вздор какой-то. Вы, главное, не отчаивайтесь, — и протянул руку на прощание.

Комендант, продолжая хранить любезность, предложил Толкачёву посадить его на один из кубанских эшелонов.

— Хорошо, что у вас нет погон, — сказал он. — Казаки в этой шинели примут вас за простого матроса. Утром будете в Новочеркасске.

Так и случилось. Кубанцы ничего против отставшего от своих матросика не имели. Посадили у печки, дали поесть. Толкачёв отметил, что при всей кажущейся приветливости казаки были нашпигованы злостью. Злость эта чаще всего прорывалась в движениях — резких, как удар шашки. Комендант не зря старался избавиться от них, ибо разозлённые и вооружённые казаки могли наломать не только дров, но и поднять на штыки весь Ростов.

На подъезде к Новочеркасску эшелон остановился, и пока паровоз перегоняли на батайскую ветку, Толкачёв распрощался с кубанцами и через пути вышел к привокзальной площади. Столица Дона менялась. Она уже не походила на тот мерный и мирный город, каковым предстала перед Толкачёвым месяц назад. На площади, на прилегающих улицах всё больше становилось людей с дорожными сумками и озабоченными лицами. Офицеры в погонах, без погон, в шинелях, в штатском. Солдаты хмурые, заросшие. Казаки с завязанными на кавказский манер башлыками. Мужчины, женщины, дети. Возле гостиниц толпы ночлежников в поисках места, на тротуарах и дальше вверх по Крещенскому спуску длинные ряды стихийного рынка. Торговали чем могли: старой мебелью, картинами, подержанной обувью, собачьими поводками, граммофонными пластинками. Тут же из под полы, с короткой оглядкой на казачий патруль, предлагали самогон и кокаин в серых аптечных коробочках.

Толкачёв равнодушно проходил мимо всего этого блошиного разнообразия, и только возле развала с книгами задержался. Среди потёртых корешков лубочных изданий выделялись твёрдые переплёты ярких приложений к журналу «Нева». Шестнадцать одинаковых, одноцветных томов. Толкачёв взял один, раскрыл. На титульном листе было отпечатано: «Полное собрание сочинений Ант. П. Чехова. Том одиннадцатый». Продавец, сухонький старичок похожий на отставного чиновника, увидев заинтересованность Толкачева, подался вперёд.

— Хороший выбор, молодой человек. Очень хороший. Обратите внимание, это самое что ни на есть петербуржское издание Адольфа Фёдоровича Маркса аж за тысяча девятьсот третий год. Вот и знак его имеется. Видите? Берите, не ошибётесь. И совсем не дорого.

Толкачёв пролистал несколько страниц, вернулся к содержанию.

— Сколько просите?

— О, по нынешним временам, если пять рубликов дадите за книжицу, будет совсем-совсем дёшево. А возьмёте полное собрание, так можно и скидочку-с предоставить.

Старичок подобрался. В жёлтых глазах его светилась надежда, пальцы бесконечно теребили лацкан пальто. Он явно страшился, что Толкачёв передумает что-либо покупать и пойдёт себе дальше, а он останется у этого лотка, и снова будет всматриваться в лица проходящих мимо людей и вздрагивать в пустом уповании, если кто-то вдруг склонится над корешками. Сейчас он не походил даже на чиновника: жалкий, замёрзший, в ботиночках на тонкой подошве.

Что-то дрогнуло в душе, хотя к жалостливым людям Толкачёв никогда себя не относил. Но всё же он расстегнул верхний крючок шинели, сунул руку в грудной карман и нащупал завёрнутый в тряпицу орден. Нет, только не это, орден за книгу слишком много, но где-то была мелочь, оставшаяся от тех денег, которые выдали ему при поступлении в Организацию в качестве подъёмных. Он вытащил их, три рубля ассигнациями и мелочь. Мало.

— Возьмите, — Толкачёв положил деньги на лоток. — Это не за книгу. Это… Назовём это благотворительностью.

Старичок отпрянул.

— Нет-нет, что вы! Вы не так меня поняли. Я не прошу помощи, но всего лишь пытаюсь жить дальше. Понимаете? Приспособиться. Я не могу…

Глаза его повлажнели, а линия рта страдальчески изогнулась; он действительно не мог. Тогда Толкачёв развязал вещмешок, вынул четвертинку ржаного хлеба и бумажный кулёчек с сахаром и положил рядом с деньгами.

— А так? Но книгу я уже заберу.

— Конечно, — закивал старичок, — конечно, забирайте. Очень рад. Очень рад.