Гребень Клеопатры

— У нас было все, что нужно, — пояснил он. — Деньги и слава — это хорошо, о них всегда мечтаешь, когда у тебя нет ни того, ни другого. Anyway.[10] Теперь я счастлив, потому что могу заниматься тем, что мне нравится. Ты видела мои последние работы?

Неуверенность? Вопрос? Она кивнула.

— Я видела фотографии. И даже посетила одну из выставок.

— Хочешь посмотреть мастерскую?

Мари кивнула и встала. Они стояли друг перед другом, Мари слышала его дыхание и чувствовала, как воздух, который она только что выдохнула, исчезает в его легких. Она вся вспотела. Потянулась за сумкой и нечаянно задела его плечо, отпрянула и поспешила к выходу. Распахнув дверь, вышла во двор. Холодный ветер заставил ее поежиться. Она направилась к мастерской, слыша за спиной шаги Дэвида. Он обогнал ее и открыл дверь.

Когда Дэвид зажег свет, она увидела просторное помещение, специально оборудованное под мастерскую.

Там было с десяток скульптур из глины, все абстрактные, но отдаленно напоминающие о море. У стены стояли полотна с более классическими сюжетами. Мари узнала традиционные ирландские пейзажи, выполненные акварелью и маслом. Она медленно разглядывала произведение за произведением. Перед некоторыми останавливалась, чтобы рассмотреть получше.

— К сожалению, я не могу бывать здесь так часто, как мне бы хотелось. Слава накладывает определенные обязательства.

В том, как он это сказал, Мари услышала потребность в одобрении и улыбнулась. Она осторожно погладила плавные контуры абстрактной скульптуры.

— Ceratias holboelli, — предположила она.

— Нет, но я рад, что ты помнишь. Знаю, что ты обо мне думаешь, но фактически никогда…

— Откуда ты знаешь, что я о тебе думаю? Ты меня не спрашивал. Не навещал. Ты прятался, пока не убедился, что я исчезла…

— Мари… — умоляюще произнес он. — Тот Дэвид, которого ты знала, был болен. Тебе это известно лучше, чем кому-либо другому. Не думай, что я не понимаю, как тяжело тебе было и сколько пришлось вынести. Но я не мог…

— Почему?

— Не знаю. Мне было стыдно. Стыдно и страшно. Я ведь и сам оказался в больнице. Потребовалось немало времени, чтобы осознать, насколько серьезно я болен.

— Но выставку ты устроил до того, как попал в больницу. Для этого ты был вполне здоров. Такую возможность ты не мог упустить, не так ли? Оказаться в центре внимания. Ты ведь всегда мечтал об этом, только об этом и говорил. Ты хотел, чтобы чернь тебя обожала. Чернь, которую ты так презирал. И ты своего добился. Наверное, ты задумал это еще в Карне. Что-то особенное. Что-то, что привлечет внимание презренной черни. Так и вышло. Они толпами стекались, чтобы посмотреть. Им было на что смотреть.

— О чем ты? — в его голосе появилась агрессия. Дэвид никогда не выносил критики.

— Помнишь, как ты цитировал Библию? Она была для тебя инструментом, как и все, что попадало тебе в руки. Ты ненавидел художников, которым удалось добиться признания… Я следила за твоим творчеством. Видела, что ты выставлял, читала, что о тебе писали. Посредственное искусство на потребу публики. Ты стал паяцем, клоуном, который забавляет зрителей пошлым фарсом. Ты пожертвовал своим талантом ради денег и славы. Продал душу дьяволу. Твоя душа исчезла в тот день в Рэнвиль-Пойнт. Как и моя.

Давид ничего не ответил. Просто смотрел на море за огромным окном. Она знала: он понимает, что это правда. Понимает и ненавидит работы, которые скоро отправятся из мастерской на продажу в художественные салоны. Но ненавидит и ее — за то, что она осмелилась это произнести.

— У тебя нет детей?

Он покачал головой. Вопрос его удивил.

— Нет, детей нет. Мы с Шейлой обсуждали это, но решили не торопиться. А у тебя?

— Могу я расценивать этот вопрос как интерес к тому, что я делала все эти годы? В таком случае я отвечу. Я уехала домой. И занялась тем, чему научилась за время работы в «Русалке». Даже основала с друзьями аудиторскую контору, в которой работала до недавнего времени. А потом, уже с самыми близкими друзьями, создала другую — агентство «Гребень Клеопатры». Мы хотели помогать людям решать их проблемы. Гениальная идея, не так ли? Все это время я жила в квартире, где не было ни единой картины. Впрочем, я увезла с собой ту, которой ты очень гордился. «Кладбище в Карне». Но, боюсь, она немного видоизменилась. Я сожгла ее и высыпала пепел в урну. От этого она стала только лучше, уверяю тебя. Обрела душу. Я захватила с собой и одну из твоих скульптур. «Ceratias holboelli», как ты уже догадался. Конечно, ее неудобно было транспортировать, но ты же знаешь, я иногда проявляю находчивость… — Она услышала резкие нотки в своем голосе и приказала себе успокоиться. Как тогда, когда наткнулась на чучело собаки в доме Эльсы. Как тогда, когда схватила подушку и накрыла ею лицо Ханса Карлстена.

— Что ты хотел мне еще показать, Дэвид?

Он недоуменно посмотрел на нее, и Мари поняла: больше нельзя откладывать. Нагнувшись, она достала то, что лежало у нее в сумке. Выпрямилась и увидела в его голубых глазах удивление и страх. Ружье было тяжелым, но она уверенно держала его двумя руками. Пальцы сами легли на спусковой крючок.