Гребцы галеры

Ворох разноцветной ткани тут же образовался на прилавке, а вот со вторым предметом вышла некоторая заминка. Покуда хозяин разыскивал требуемое, Рат ловко продела в розетку кремовую шелковую полосочку, подкоротила концы острыми зубками, и…

Все же женщина — она везде женщина. Даже если выглядит не вполне привычно. Кружевная финтифлюшка превратилась в очаровательнейшую шляпку, — удивительным образом оказавшуюся моей крошечной спутнице весьма… как бы это сказать? Нет, все-таки к лицу!

Мало того, другая ленточка, пошире, в тон первой, сделалась пышным бантом, кокетливо повязанным чуть выше кончика хвоста. Странным образом мышка не выглядела забавной или тем паче нелепой в этом необычном прикиде. Просто дама принарядилась.

Внимательно оглядев себя в зеркале, она что-то там подвинула, поправила. Похоже, осталась вполне довольна увиденным. Пробежалась по моему рукаву обратно на плечо, с гордым видом перекинула хвост вперед — выставив бант на всеобщее обозрение — и, нежно ткнувшись мне в щеку прохладным носиком, ласково прошептала в ухо:

— Шурик, славный мой… Спасибо тебе, ты самый замечательный парень в этом мире. Слов нет, до чего приятно…

Я растаял. Как же это здорово — доставить кому-то хоть минутную радость!

Звереем мы и грубеем, становимся прожженными циниками, не видя ничего, кроме крови, боли и грязи человеческих душ. Начинаем относиться к больным, как токарь к болванке: здесь расточить, тут просверлить, там — резьбу нарезать. Даже на смерть реагируем похабными шуточками. Дичаем.

И до чего ж неожиданно сладко оказывается вспомнить, что ты тоже еще человек. Вспомнить, что бывает на свете что-то помимо бесконечной круговерти дорог, осмотров и госпитализаций. Вспомнить, что душа может согреться чужой радостью. Просто вспомнить…

Как я ждал твоего возвращения из отпуска, любимая, как ждал! Не жил весь этот долгий месяц, не считал прошедших в разлуке дней — лишь ощущал на сердце безмерный груз тех, что оставались до встречи. Не видел солнца, не видел неба, не замечал, что ем и пью — мне все застила невозможность увидеть тебя, прикоснуться к тебе, услышать твой голос.

Я с ужасом думал о том, что это всего лишь крошечный ничтожный клочок времени, каких-то тридцать дней. Что же будет, когда на мою жалкую, истрепанную, слабую мышцу, что сокращается там, в груди, обрушится непереносимая тяжесть недель, месяцев, лет?..

Чем ближе становился день встречи, тем тревожнее делалось на душе. Я вконец измучил себя идиотским вопросом: а что будет, если, дождавшись, услышу: «Тебе все показалось. Ничего не было. Забудь». Что будет, если?

Остро пахло приближающейся осенью. Ухало, сжимаясь в тревоге, сердце. Я метался взад-вперед по пригородной платформе, не находя себе места.

Вот и возник на ее краю такой до боли желанный силуэт. Ты изменилась: похудела, загорела, почему-то теперь кажешься строже.

Гляжу робко, не решаясь спросить, боясь услышать. Даже обнять страшусь.

— Как же я ждал тебя, ежишка, как я ждал…

В груди успело прозвучать три тяжелых удара. Долгих, как весь этот месяц.

— Я не домой торопилась, я спешила к тебе…

Глава шестнадцатая

Монотонный звук сливающейся в сплошной гул речи слышался из «мемориальной» каморки, мимо которой лежал наш путь в бригадное пристанище. Люси приподняла левое ухо.

— Что он там, песчаной богине молится?

— Ой, я же тебе не говорил! Пойдем послушаем — занятно.

— Мало я бреда наслушалась?

— Да то не бред…

По мере приближения к комнатушке стали различаться отдельные слова:

— Ты кто есть такой почему по уставу не докладываешь — Еггерт как звание — ученый наплевать какого черта надо — что нельзя останавливать булыжник — с какого дуба ты падал — что тектонические изменения — ты меня за кого держишь — думаешь Зака заумным словом напугать держи шире — я про изменения сам сказать могу — на островах как три бомбы в вулкан хренакнули — пол-острова выгорело с партизанами вместе и вся тебе тектоника.

Перекосившаяся дверь с еле удерживаемыми ржавой кнопкой обрывками патриотического плаката, не будучи в состоянии закрыться полностью, явила нашим очам неприглядное зрелище: посреди помещения, без порток, со спущенными до колен грязными голубыми кальсонами, стоял однорукий. Закатив пьяные бельма и расплескивая вонючую неаппетитного вида выпивку из зажатого в руке хрустального кубка, словно заведенный, бубнил:

— Особое мнение да подавись ты своим мнением — все не в ногу один ты как там тебя в ногу — умней всех что ли — охота тебе ты и вези свой отчет доказывай в метрополии что хочешь мне только мозги не засирай — за свой счет самолетом вали хоть пердячим газом — кто пожалеет я пожалею — не мой ты подчиненный грохнул бы к такой матери — гляди богатый стал личный самолет заказывать я и то на служебном летаю.

Перед старым пропойцей, упав на колени, стиснула на груди руки леди Зак. Глядя на своего мерзкого любовника снизу вверх невидяще-обожающими глазами, твердила:

— Конрад! О, Конрад! Мой генерал! Муж мой!

А тот все не унимался: