Грех

…А он сидит во фраке и несет эту чушь… право, я не знаю в литературе ничего смешнее французских лирических стихов… Ловец нагих дриад! А ведь у них есть гениальный писатель, автор «Парижских тайн», «Вечного жида»… Дриады, дриады… Федор Михайлович сидел над газетой, склоним набок голову, полузакрыв глаза, словно прислушиваясь к слабеющему жужжанию жирной швейцарской мухи. Нахлынуло ощущение, будто он в другом юроде, в другом кафе, и ждет его не Аня, а та, вторая, чье имя выжжено у него на лбу явно и бесстыдно, как на челе преступника; порой» когда Аня устремляла на нею испуганный, жалобный взгляд обиженного ребенка, ему казалось, что на лбу клеймом проступает это имя… казалось, в соседнем доме, в нескольких шагах отсюда, его ждет Аполлинария, ждет у себя, в номере третьеразрядной гостиницы, ждет с нетерпением, но не его, другого… молодого, пылкого, экзотического, элегантного студента… Студент! Господи… значит, мне еще и через это суждено пройти?.. Она ждет студента… а я лишь «угрызение совести», старый, помятый, каторжанин, русский писатель… Аполлинария лежит на кровати. В комнате «художественный» беспорядок… да, все они там писатели, художники… одеваются причудливо, носят длинные бороды, говорят без ладу и складу, рассказывают, над чем «работают»… и, конечно, ничего не делают. А. лежит словно бы в небрежной, но на самом деле продуманной, соблазнительной позе, будто перед холстом одного из этих десяти тысяч художников-неудачников, которые здесь, в Париже, транжирят молодость и деньги своих мещан родителей. А. что-то читает, разумеется, не мою книгу, скорее всего, сочинение какого-нибудь юного парнасца… но книга выпадает из ее красивой сильной руки на пол, а она лежит с закрытыми глазами и рассеянно покачивает домашней туфелькой, а если попросту, шлепанцем, туфля соскальзывает с кончиков пальцев и падает на раскрытую книгу… длинная стройная нога в черном шелковом чулочке почти касается его губ… Аня подшивает подкладку к моему пальто, оттого мне так зябко, подумал он, она утепляет мое пальто, а я проиграл последние пятьдесят франков, которые взял у нее, чтобы выкупить наши обручальные кольца, серьги и брошь, которую я же ей и подарил ко дню рожденья… а… я ведь и пальто ее заложил… Аня впервые с начала нашего знакомства посмотрела на меня зло и сказала не своим голосом: «Иди себе и больше не возвращайся»… ну я и пошел, сижу теперь в кофейне, да и куда, собственно, я мог пойти? легко сказать «иди себе», мне ведь уже некуда идти… даже у птицы есть свое гнездо… а мне негде преклонить голову… всякий должен иметь, куда пойти… Париж от этого скучного швейцарского города всего в нескольких часах пути… сяду в поезд и утром буду у нее… Он почувствовал странную слабость, ощутил легкий аромат духов, смешанный с запахом пота, упругость и прохладу черного шелка, обтягивающего ногу, которая покачивалась и подавала ему тайные знаки, на кончиках пальцев дрожал старый растоптанный шлепанец с каким-то желтым, грязным, измятым помпоном… помпон… почему не пумпон… дурацкое слово… помпон этот на кончике ступни гляделся крючком, вернее, большим желтым червяком, приманкой на крючке… нога, согнутая в колене, и свет на черном туго натянутом шелке, холодный, сверкающий… отблеск на острие ножа… но приманка эта, подумал он, у меня в мозгу, в чувствах, которые словно проглотили шлепанец, и стопу, и отблеск света на чулочке; обоняние, вкус, зрение, осязание… есть еще одно чувство… их ведь пять… какое же пятое? Я слышу, значит, слух… все разом участвовали в изменении видения и в изменении всего организма… постоянно менялись, одно чувство занимало место другого. Федор Михайлович слышал жесткий свет на черном чулке, касался смешанного с потом запаха духов, ощущал на языке гортанный, темный, влажный голос. Хотя веки ее были опущены, он видел блестящие черные глаза, точно лишенные белков, губы, челку, почти достигающую бровей… крупная красивая стопа покачивалась и подавала знаки, звала… он медленно подходил, внезапно ослабевший и смущенный, опускался на колени на вытертом, а кое-где и дырявом коврике… третьеразрядная гостиница, дешевая мебель… французская супружеская кровать занимала чуть ли не полкомнаты и отражалась в мутном, недомытом зеркале. В этом зеркале он увидел свою макушку, поредевшие волосы едва прикрывали кожу головы, как пучок мокрой соломы, приклеенный к фарфоровой головке куклы, зрелище было таким жалким, что он закрыл глаза и на коленях пополз в сторону запаха… стопа уперлась ему в грудь, отталкивала… но он обхватил холодную твердую ногу и с отчаянием прижался к ней лицом… почувствовал резкий запах, будто стопа, которую он принялся жадно целовать, была цветком на конце стебля… он жадно впитывал этот запах, и тут раздался смех… потрясенный, он открыл глаза, вскинул голову. Над ним стояла кельнерша. «Вам что-то приснилось? — спросила она. — Страшное или приятное? — Засмеялась: — Вы чуть не разлили кофе…" Федор Михайлович провел по лицу ладонью, словно смахивая паутину. Аня, я сижу здесь уже целую вечность и не отваживаюсь вернуться домой, ты утепляешь мое пальто, а я не выкупил твою шубку, хотя по утрам уже холодно… шубка в ломбарде, а я проигрался и вот сижу тут, потому что мне некуда пойти. Сижу и пересчитываю пальцами в кармане медяки. На стене висит гравюра с изображением лорда Байрона… говорят, Байрон завтракал в этой кофейне, правда, было это очень давно, пожалуй, еще до моего рождения, но хозяин собирается вмуровать доску, чтобы увековечить пребывание здесь поэта. Лорд Байрон соизволил у него позавтракать, завтрак, разумеется, был «английский»… чай с молоком! Что за примитивный народ, льют в чай молоко или, того хуже, — сливки… а к водке небось подают бисквиты… ну конечно, они ведь не знают, что такое соленый огурец, наш малосольный огурчик. Смотрю я на этого гениального юношу… да, гениального… чудесные вьющиеся волосы над красивым, гладким, как гербовый щит, лбом, прячущееся в кудрях маленькое, породистое ухо, ухо аристократа, а не какой-нибудь там дворняги, необыкновенные глаза под крутыми дугами бровей, хорошей формы, хотя и крупный, мужской нос и мягкий, женский, едва ли не девичий овал лица… юноша в расцвете лет, поистине в расцвете… поэту девятнадцать! Рот, созданный для поцелуев… сочные, чуть припухшие губы… глаза большие, выпуклые… какого же они цвета? Я вгляделся в лицо юного гения и… не смейся, Аня, я чувствую, что мог бы в этого мальчика влюбиться… а посмотреть на меня? уши большие, волосы как солома, глаза запавшие, нос как нос, разве что торчит между глаз… а знаешь, Аня, он ненавидел Англию и англичан, и неудивительно, я тоже их не люблю… и писать он терпеть не мог… аристократ! Ему не нужно было зарабатывать на жизнь пером… якобы он сказал: «Что, черт возьми, у меня общего с писали ной? Слишком поздно уже над этим задумываться, а любые сожаления бессмысленны"… и вправду, если хорошенько подумать: зачем какой-нибудь лорд или граф, либо тот же Тургенев, богатый помещик, пишет романы или поэмы… я пишу, чтобы было на что купить башмаки, пальто, рубашку, еду, дрова… Лорд Байрон… ну да, наследственный титул, «шестой барон Байрон из Рочдейла», а на гербовом щите девиз «crede Buron — верь Байрону», а вот Достоевскому Тургенев не верит, ба, даже этот идиот Ober не верит… такой лорд может себе позволить сказать: «Материальное воскресение представляется странным и даже абсурдным… разве что имеет целью наказание»… Английский лорд может не верить в воскресение плоти… впрочем, наш граф тоже может не верить, а вот я должен, если только усомнюсь, тотчас покупаю веревку и вешаюсь, хоть бы и здесь… бедняк или даже русская проститутка верят в отпущение грехов, воскресение плоти, вечную жизнь… Бог с ним! какой был, такой был, но он был прекрасен, ну и какой поэт! Писал гениальные поэмы и при этом ездил верхом, плавал, стрелял из пистолета, любит десятки женщин, а может, и мальчиков, написал тысячи строф, покорял горные вершины, слушал музыку прекраснейшей из дочерей лорда Грея и даже боксировал с боксером Джексоном… провел два месяца в Турции, где его принимали султан и разные паши, переплыл Геллеспонт в самом широком месте за час десять минут… охотился на бекасов, писал золотым пером, которое ему подарил доктор Баттер, имел сто пятьдесят любовниц, поднялся на Юнгфрау, Дандаржан, Веттергорн. Гете посвятил ему стихотворение… но и у этого орла были свои слабости, да, Аня, человек слаб… Лорд Байрон больше всего боялся растолстеть… его отвращение к потребностям плоти можно назвать idée fixe… Стендаль много о нем сплетничал, хотя выдавал себя за его друга, но разве француз способен быть настоящим другом?.. не дружба, а кухня и слава Франции у француза на первом месте, ну и еще Наполеон и «mon bijou»… Стендаль, сам страшный как смертный грех, рассказывал в своих записках, то есть сплетнях, что Байрон по меньшей мере третью часть дня был денди, следившим, чтоб не торчал живот, скрывал свою хромоту и всегда маневрировал так, чтобы женщины не замечали его физического изъяна… имел сто пятьдесят любовниц, но мог пожертвовать любовью и сердечными привязанностями, если они мешали ему совершать ежедневные верховые прогулки… как ты могла сказать: «Иди себе и не возвращайся», я упаду перед тобой на колени… поцелую след твоей стопы… на коврике стопа не оставляет следов, самокритично подумал он: это было суждение писателя-реалиста, гоголевский взгляд на действительность… а они пишут о дриадах… один Сю стоит всех этих салонных писак… но его считают второразрядным сочинителем… хотя читатели «Страданиям молодого Вертера» предпочитают «Ринальдо Ринальдини»…[62] мне нравится и то, и другое, но я ни разу об этом не обмолвился в наших салонах… Байрон всю жизнь скучал, говорил, что даже щепотка соли возбуждает его как шампанское… но от вина, от спиртного становится угрюмым и диким до жестокости… так вот, Аня, мне, но и тебе тоже посчастливилось, что ты не стала женой лорда Байрона… Федор Михайлович усмехнулся, вынул из кармана горсть мелких монет и разложил их на салфетке… потом сосчитал и разделил на две отдельные кучки: эта l’addition[63], а эта pourboire…