Грех во спасение

По правде, подобный поворот событий изрядно встревожил Машу. Влюбленность Антона могла стать серьезной помехой в их предприятии. Он не мог не знать, что со дня на день прибывают с обозом Кузевановы и им придется вплотную заняться подготовкой побега. Похоже, эти мысли не давали покоя и самому Антону. Несколько раз Маша заметила, что он не спит ночью, бродит по двору, за воротами и вздыхает так тяжело и шумно, что слышно через раскрытое окно.

Да, присушила Васена парня, и ничего тут более не скажешь.

В один из вечеров Маша и Прасковья Тихоновна сидели на крыльце, наслаждаясь мягкой вечерней прохладой, и поджидали Антона с очередного свидания, которые с каждым разом становились все длиннее и длиннее. На этот раз уже звезды проклюнулись на небе, когда он наконец появился и, отказавшись от ужина, шмыгнул на спои сеновал. Хозяйка не выдержала первой:

— Ну, пропал наш Антоша, как пить дать пропал! Приворожила его Васька, не иначе! Покойница Гласрира ведьмой в Терзе значилась, да и дед тоже из бергалов[45] был, лешак еще тот, бородища — во! — Прасковья Тихоновна провела рукой где-то в области колен и покачала головой. — Конечно, девка она видная да ладная, мужики, как мухи на мед, к ней тянутся, но ни одного она, по правде, не приветила, не приголубила пока! Степка этот чубатый, которому она морду тогда на источнике попортила, уже год ее домогается. Видно, совсем с ума съехал, если силком решился девку одолеть. Да и чего с него взять! Охальник да матерщинник, у них вся порода такая, у Охлобыстиных-то! — Она вздохнула и перекрестилась. — Наш Антоша ни в какое сравнение с ним не идет, потому, видно, с Васеной у них все и сладилось. Она хоть и сирота, но себя блюдет, с парнями под кустами не валяется и к себе в избу не водит. В Терзе ее не очень любят за нрав, строптивая девка, неуступчивая… Один тут спьяну решил ее к забору прижать, так потом с неделю на полатях отлеживался, после того как она его мордой о тот же забор повозила. — Прасковья Тихоновна склонилась к Маше и прошептала:

— Ох, пришелся Антоша ей по душе, кабы к осени свадьбу не привелось играть.

Маша невольно вздрогнула, а сердце сжалось в дурном предчувствии. Неужели ради Митиного освобождения придется пожертвовать еще одной любовью — любовью Антона и гордячки Васены? И вправе ли она разбивать эту едва зародившуюся, но уже изначально обреченную любовь? Молодые люди не вольны в своих чувствах, и ей надобно взять новый грех на душу, чтобы выступить в роли коварной разлучницы, похоронить еще одну надежду на счастье. И не зря Антон переживает так сильно, молчит, страдает, и все потому, что давно уже знает — им с Васеной никогда не быть вместе.

Девушка стиснула ладони, стараясь не выдать своего смятения. Не дай бог, Антон взбунтуется, откажется расставаться с Васеной, и тогда все ее планы полетят насмарку. И она не сможет воспротивиться его решению, потому что не вправе распоряжаться чужими судьбами так, как распорядилась своей.

Она подняла глаза на хозяйку и непроизвольно вздрогнула. Прасковья Тихоновна, прищурившись, смотрела на нее, и было в ее взгляде нечто такое — не совсем понятное и потому тревожное, что Маша внутренне съежилась от страха.

Неужели хозяйка что-то заподозрила? Она нервно сглотнула и, постаравшись придать своему лицу самое безмятежное выражение, спросила:

— Выходит, Васена сирота?

— Сирота, сирота, — закивала головой Прасковья Тихоновна и, встав со стула, взбила небольшую подушку, на которой сидела. Потом опять опустилась на сиденье, сложила руки на коленях и издала глубокий и продолжительный вздох — первый признак того, что настроилась на долгий и обстоятельный рассказ.

…Как и Маша, Васена осталась сиротой в пять лет, отец ее погиб во время аварии на домне, мать через год утопилась в заводском пруду, после того как над ней надругались солдаты из охраны острога. В опекуны к Васене определили деда Ермолая, человека не злого, по вздорного, ни к какому путному делу, кроме шатания, не приспособленного. Соседи над ним посмеивались: «Не вышло из мужика ни работника, ни охотника!» Но все же на две кухни — плац-майора и начальника завода — дед исправно поставлял битую птицу: уток, рябчиков, тетеревов, а с наступлением сезона ягоды, грибы, орехи… Изредка, непонятно откуда, у старика появлялись вдруг шальные деньги, которые незамедлительно уплывали в руки целовалышку казенной лавки. Допьяна дед Ермолай никогда не напивался, но и трезвым редко бывал.

Эти неожиданные всплески непомерного для этих мест расточительства вызывали и поселении самые разные разговоры и пересуды, но вес они сводились к одному: дед, без всякого сомнения, где-то бергалит. Ничем другим объяснить его долгие отлучки из Терзи на неделю, а то и на две было нельзя.

За Ермолаем пытались следить. Но дед, стоило ему зайти в тайгу, так запутывал спои следы, настолько умело уходил от преследователей, что всем любителям поживиться золотишком за чужой счет только и оставалось, что чесать в затылках и с огорчением признавать: хитроумный старикашка оставил их с носом.