Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

– Так, – сказал жердяй и присвистнул невесело. – Немного погуляли да много наговняли.

Человек на пне был невелик ростом, плосколик и малобород, без особых примет-качеств. Запомнить его хотелось, чтобы не встречаться заново, отвалить при случае в сторону, отсидеться за кустом-валежником, но запомнить его было нельзя.

Отсморкался. Рукавом утерся. Сказал без выражения:

– Неспособие Божие тебе. За мутные твои помыслы.

Жердяй не ответил. Только сглотнул шумно и на небо пощурился. Как попрощался.

– Велик был, а ныне малишься. В забытье ума своего. Многие дурна нашей земле сделал.

Сказал жердяй с хрипотой – не своим – казенным словом:

– Худоумен я. Слаб разум имею.

А тот:

– Витийское твое глумление. Досадительные и хулительные слова. Воротись. Бей челом. Чтоб государь гнев свой отдал.

Жердяй – будто не он:

– Опасения туманят надежду мою. Мальство мое пред величием его – ничтожно.

– Воротись. В ноги пади. Милость князя как облак утренний.

Хлопнул в ладоши. Рукой отмахнул. Стража за куст ушла.

– Своих погони.

– Идите, – сказал жердяй. – Не взыщите. Беду навел – беду уведу.

Они и ушли: просить не надо.

Разбежались по полатям, замерли остолбенело до поры.

Один Масень остался.

– Спустись, – сказал человек с земли. – Поговорить надо.

Полез вниз, застревая в ветвях и чертыхаясь, уселся на нижний сук, спиной привалился к стволу:

– Чего тебе?..

17

Тот на него не глядел.

Вынул ножичек, поковырял пень, потом только укорил:

– Экий ты... Выбежал, не сказал куда. Я бы может с тобой подался.

– Ой ли!

– А чего?

Переглянулись понимающе.

– Новости есть? – спросил жердяй.

– Новости есть. Камнестрельную машину отладили. Города брать.

– И что?

– И ничего. Не в ту сторону камень метнула. Своих побила, своих покалечила.

Заулыбались.

– Еще чего?

– Оженился заново. Взял девку-дуравку, законопреступную жену. Глупа и груба. Крадлива и ленива. Задом крутнула разок – растаял у него животик.

– Сколько ж ему еще срамствовать?

– А до упора. Трижды тридевать трехлетий. Воробьев нынче жрет, михирь иметь в постановлении. Не прелюбодейства ради, но токмо ради детотворения.

Засмеялись невесело.

– В морильне теперь кто?

– В морильне теперь никто. Место тебе готовят. Чтоб по заслугам.

– Думаешь, посадят?

– Всенепременно и надолго. Всех переказнил, сказнит и тебя. А не пиши в другой раз: "Упырья рожа, налимий глаз, щучьи губы, овечья душа. Одно только знает – меды попивать..."

– А что, непохоже?

– Похоже. За то и сказнят. Писал бы просто: "От головы до ног не было на нем порока".

– Одно слово – копронимос.

– По-еллински копронимос, – поправил тот, – по-русски – говно.

Хрюкнули дружно от удовольствия.

– Эй! – пощурился на него жердяй. – Как он узнал, что там понаписано? Кругом – без грамоты.

– Да не мутят тебя размышления твои. Я на что?

Помолчали.

– Всё ему прочитал?

– В выдержках.

– Экий ты.

– Экий я.

Этот ногами поболтал, тот ножичком поковырял.

– Куда хоть бежал? – спросил с интересом.

– Тебе на что?

– Сгодится при случае.

– На север, мой друг, на север. Где реки на ночь текут. Где птицы райские, гамаюн да финик. Туманы по осени, травы густы, земля домовита. Доброухание чудное, а не злосмрадная воня.

– Понятно, – сказал тот. – Крестопреступник ты и изменник. К врагу утёк. Тайну унес. Поруху нанёс. Так и отметим в хрониках.

– Кто отмечать-то будет?

– Я теперь. Кто еще?

Опять переглянулись.

– Как вообще?

– Вообще хорошо. Дурака нового поставили. Медлив умом да языком заиклив.

– Распоряжается?

– А то нет. Не спрашивает, откуда взять, говорит только – чтобы было. Погноил, потравил, на ветер пустил без счета. Шумом шумит и хапом хапает.

– Хозяин куда смотрит?

– Сказано тебе: на девку-дуравку. Красу непомерную. Он ей: "Так, мол, и так..." А она: "Ну давайтя". Сразу на кухню: воробьев жарить, михирь подымать.

Еще посидели, еще поглядели.

– Зачем ему прочитал? За язык тянули?

– Время наше, – сказал с пня, – как отметится? Думал об этом?

– Как было, так и отметится. После нас не будет нас, а память останется.

– Не согласен. Ни-ни! От прежних нет хроник, – так они хороши будут?

– Это не они хороши, – сказал жердяй. – Это мы грамотные.

– Вот-вот. Грамотные – ты да я. Мы с тобой такие летописи понапишем – потомки корчиться будут. От стыда-зависти.

– Это уж ты один. Мое только не тронь.

– Да я переписал, – сказал тот. – Долго ли? У тебя было, к примеру: "По отцовскому обычаю навел он поганых на нашу землю", а я переправил: "Наследовал пот отца своего". Красиво и непонятно.

Вздохнули от огорчения.

– Ты сумасшедший, – сказал тот. – Любимцем был. У стремени ездил. Воротись – заступлюсь.

Только ногой болтнул:

– Был киселек, да съеден.

– Воротись! – заблажил с тоской. – Лучше мы с тобою, чем эти! Ты только вслушайся! Обещало Поганкин, Смердюня Хапун, Невежа Таскай, Упырь Полоумов – на подходе! Хочешь, чтобы они правили? Влиять будем! Умягчать и отвращать! Ходу им не дадим!

А жердяй – туманно:

– Горести дымные не терпев, тепла не видати.

Поглядели друг на друга, попечалились.

– Я ведь к тебе по делу.

– Знаю.

– И что?

– Нету у меня. В дороге утерял.

Глаза отвел.

– Пошли со мной, – без надежды позвал этот. – Где птицы райские, гамаюн-финик.