Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

– Пошли со мной, – без надежды позвал тот, с лица неприметен. – Сон без печали. Постели мягки. Еды – завались. Дурак ты!

– Дурак, – согласился. – Надо же кому-то быть дураком.

– Кому-то надо...

И ножичком ковырнул.

18

Разодрались кусты.

Протрещал валежник.

Вывалились на поляну стражники, потные от старательных усилий, приволокли Филю Ослабыша, негаданный свой полон.

Был он мятый, корявый, всклокоченный, весь в смоляных натёках, диким воротил глазом – леший, лесовик, полночный бес. Задирал голову к небу, кадыком дергал, но кричать уже не кричал: горло перехватило узлом.

Встали. Утвердились. Ждали приказаний. Только кабаненок всхрюкивал жалобно, прижатый к Филиной груди.

Сказал человек на пне, как по-писаному, никому в разумение:

– Исчадие ехидново, – сказал. – Ненавидение твое в дно сердца вкоренилось. Изгордился паче естества. Всякообразные злобы на нас изливаешь. Я теперь нарушу тебя. Будет тебе жить.

– Ясное дело, – подтвердил жердяй.

Ножичком отмахнул. Стража за куст ушла. Филю на поляне оставила.

– Лучше я, чем другой, – сказал извинительно.

Жердяй головой кивнул.

– Я лучше, – уперся тот, будто с ним спорили. – Тебе всё одно, а я в доверие войду. Дело наше продолжу.

– Наше? – переспросил.

– Наше. Если все убежим, кто останется?

– Смердюня Хапун. Невежа Таскай. Упырь Полоумов.

Дрогнули оба.

Поглядели на Филю.

Стоял смирно, таращился пуганно, но чесать кабаненка не забывал, а тот кряхтел сладко, пузо подставлял, глаза закатывал.

Глядели – дотошно и придирчиво, разговаривали негромко.

– Ты кто есть? Говори сейчас же.

– Имя мне, – отвечал жердяй, – Незамай Махотка – пахарь, Сосун Первушка – нищий, Ведёрка Иван – бочар, Головастик Кузьма – бобыль, Дунин Филя – торговый человек, Пирог сын Оладьин – попов сын.

– За всех не перестрадаешь, – сказал тот.

– Куда там, – сказал этот.

А Филя почесал щеку, ногтем сколупнул натёк.

Помолчали.

– Ну так что?

– Нет у меня. Упрятал по дороге.

Ножичком ковырнул в сердцах, поломал тычок:

– Глупец! Чего ты хочешь? Две летописи? Две истории? Запутаем потомков! Туманом отуманим!

– Не запутаем, – сказал жердяй. – Не глупее нас.

– Да твоя история – ужасы, войны, полоны с пожарами: "...встал род на род и воевать начали сами на ся..." Людям хочется доброго, милого, теплого прошлого, чтобы пример брать, – кто тебе поверит?

– Не для того писано.

– А для чего? Будущее туманно, настоящее невыносимо, – что ж ты их прошлого лишаешь?

Выдохнули оба.

– Жалко мне тебя, – сказал тот с чувством. – Родился ты не ко времени.

– Да я может всегда не ко времени. Что же тогда, вовсе не жить? "Аще Бог с нами, никто же на ны..."

И улыбнулся грустно.

Тот поулыбался в ответ, хлопнул негромко в ладоши.

Пришла стража. Рукава засучила. Вырвала из рук кабаненка. Завалила Филю на спину, лицом к небу. Ногой придавила.

– Это чего? – забеспокоился жердяй.

– Это мы ему глаза будем вынимать, – пояснил по-простому. – Потом другому. Потом всем. Пока летопись не отдашь.

– Да ты что?!

– А что? Есть у меня выход?

19

Мир затаился, пережидаючи.

Ветер затих до времени.

Люди, птицы со зверьем.

Где-то на высоте пронудел шмель и оборвал, как спохватился, – или это пронудела душа?

Минута зависла – не приведи Господь!

"...начнем рассказывать о бесчисленных ратях, великих трудах, частых войнах, многих крамолах, восстаниях и мятежах..."

– Да я может утерял, – сказал неуверенно жердяй и поозирался беспокойно. – В дупле схоронил. Позабыл где...

С неба глядел Масень Афанасий, голову свесив с полатей, с земли этот, лицом плосколик, Филя Ослабыш таращился в никуда – не сбросишь со счета.

Был он нелеп, беспомощен и смешон, смирно лежал на спине безо всякого шевеления, руки задирал с ногами: не человек – жук-притворяшка.

Жука кто пожалеет?

Разве что другой жук.

"...страшное было чудо и дивное, братья: пошли сыновья на отца, отцы на детей, брат на брата, рабы на господина, господин на рабов..."

Неплохо сказано.

– Шутишь, – сказал жердяй и зубом скрипнул. – Глаза?.. Ты этого не сможешь.

– Чего это не смогу? Смогу. Ему-то? Тоже мне – гамаюн-финик.

Ножичком поиграл.

Было уже не рано, солнце прожаривало без пощады, пот капельный: покончить поскорее с делом, ополоснуться, закусить в холодке.

Меда глотнуть – к забывчивости.

– Я тебе упрощу задачу, – сказал искуситель. – Уши выше лба не растут. В камень стрелять – стрелы терять. Времена шатки, береги шапки. Выбери на свой вкус, и покончим с этим.

Покончим с этим – покончим с собой.

"...матери плакали о детях, девы о своей невинности, живые завидовали спокойствию мертвых...", – кто напишет лучше?

– А зачем? – сказал тот. – Прошлым разве научишь? Чушь! Так хоть человека спасешь.

Хрюкнул кабаненок в неласковых руках.

Филя Ослабыш ногой дрыгнул.

Этот, на пне, повозился нетерпеливо.

– Не ожидал от тебя, – сказал нагло. – Зверообразия такого. В конце-то концов: человек для истории или история для человека?

Дал знак начинать.

20

Кучей навалились на Филю, за руки похватали, за ноги, к земле припечатали и нож вынули.

– Стойте!.. – завопил жердяй и Филя, как по сигналу, вскинулся, забился, ногами раскидал всех.