Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

– Боженька мой... Боженька ясный... Боженька мой... Боженька углядчивый...

Птицы пели в лесу.

Много вокруг птиц.

Шепот заглушали исступленный. Говорок плачущий. Возрыдания покорные.

Кому-то и петь, когда другие плачут.

Кому-то – всегда петь...

ОХОТНИК ДОБЕЖИТ ДО ИСТОЧНИКА

1

В царские глаза смотреть, как на смерть идти...

Жил царь Ботут, и весь ужас тут.

Вгосударившись, вёл себя совершенно мерзостно, накудесил много в вертячем бесовании, козлом скача по хоромам, – с ним же и от него же земля испустила вопль.

Вгружал меч в утробы, ввергал в ям глубины, полные ядовитых зверий, на сковороде пёк, за ногти щепы вбивал, головы рубил всласть, чтобы не высокоумничали, языки рвал до вилок, заживо варил в кипятке за лукавое умышление, возвышал и заново обращал в ничтожество.

У царя голова, чтоб корону носить.

У царя булава, чтоб страшнее быть.

Брудастый Алеша, государев любимец, сведен в подпол и шнурком удавлен. Смывалов Тиша, певчий дьяк, посечен на части и собакам кинут. Гладкий Антон, спальник, четвертован и по кольям растыкан. Лапин Юшка, царевичев курятник, в шкуру зашит медвежью и псами затравлен. Князь Юрий Федорович Сорока Засекин, царский комнатный сторож, веревками перетёрт на площади всенародно и надвое. Даудов Василий, заезжий персианин, пожжён огнем, порван клещами, подпален составной огненной мудростью – поджаром.

От ужаса горла сохли и уста слеплялись у винных и неповинных.

Был смешлив батюшка-царь, диким хохотал голосом на корчи слуг безответных, угли подгребая под ноги, и по городам-селам брали на государя веселых людей, шутов со скоморохами, чтобы смеяться батюшке во всякое время, не дожидаясь пыточных корчей.

А когда утекали за рубеж, в Литву-Крым, к туркам – поганым иноверцам, свирепел царь, кровь лил без меры за великие изменные дела, знак подавал страшным криком бить-мучить кого ни попало, обижался на беглецов за черную за их неблагодарность.

Прими смерть тут, а не жизнь там.

– Праведно ли я караю? – взывал с высокого крыльца. – Изменников! Лютыми муками!!

Народ отвечал в голос, разбегаясь в ужасе:

– Будь здоров и благополучен, батюшка-царь! Преступникам и злодеям – достойная казнь!..

Край безлюдел пока что. Вымирал и обмирал без пользы. Смертные копил раны и вечное кругом увечье.

Нищие плодили нищих.

И нищие нищими помыкали.

2

Деревни Талицы народ пашенный в дурь ударился с перепуга.

Пересидеть в юродстве долбежное время.

С дураков какой спрос?..

По заре выходили со дворов бабы, боталами на шее звенели, ступали – головами согласно кивали, нагуливаясь по полянам, где грибы, малина-земляника, под щелканье кнутов грузно сбегались в кучу, тяжелой мотая грудью.

Коров со дворов не сводили.

Коровы стояли смирно, по паре, меж рогов веревка протянута для просушки бельишка.

Петух на канате дом сторожил. Баран в зыбке лежал. Коза на печи грелась. Малые ребятишки гурьбой бегали за наседкой, зерно склевывали. Ребятишки постарше камни в колодец кидали и бултыхи считали. Парни с девками красоту наводили, блоху ногою давили.

Одни мужики работали без передыха, себя не жалели.

Двое на сосне сидели и на Москву глядели. Москва была далеко – не разобрать, да и им не к спеху.

Двое под мостом лежали и заезжих ожидали. Мост покривел давно и рассохся, мимо Талицы никто не ездил, а им и не надо.

Двое отмывали у третьего родимое пятно: мочалкой оттирали и песком драили который уж день. Небо подпирали, чтобы на головы не легло: кол ткнут туда, кол ткнут сюда, и держалось – не падало. В речке толокно месили, солью приправляли, ложками мешали до густоты, а река текла себе важно, полегонечку, шепотом выжурчивала своё: донышко светлое, берега бархатные.

Все были при деле.

Все прикидывались.

Чтобы жизнь доставшуюся пронесло без задержки.

К вечеру, после трудов праведных, с песней шли по домам, а бабы на пороге встречали, боталами на шее качали.

И только малоумный старик Бывалыч, вдумчивый и степенный, в игры не играл, дурака не валял, а по полю ходил и делом занимался: из горсти золу сеял.

Дождичком прольет – солнышком пропечет – к зиме дрова вырастут.

Вырастут дрова – протопим печь – новую золу высеем...

3

А возок уже катил в их сторону по грязям-ухабам, через поля-пустоши: прямо ехать – три дня срока, грязи с болотами объезжать – три года.

Жались к земле поселения, как нуждой прибитые, от поборов, войн, вечных пожаров лютости.

Проглядывал народ по избам-землянкам, бос и ободран.

Лукоеды-огуречники. Гущееды-краюшники. Лапшееды с водохлебами. Голодран с голодуном.

– Вчера приходи, – отваживали неласково, и он катил дальше, скучный и раздражительный, в глушь забивался, в малохоженность: спрятаться и пересидеть.

Лес стоял без краев. Лес-непролаз. Не лес – море, которое не переплыть, не вычерпать, дна не достать.

Молодым войдешь – стариком выйдешь.

Лошадь переставляла ноги без особой охоты, седок взбулькивал на ухабах и ко сну клонился, а щека дергалась – не уймешь – от самой от московской заставы.