Грех

— За билетами пошли. Да вон, — кивнула подруга, а мы, не больно интересуясь тонкостями знакомства, подобных которому много уже повидали и в кино, и, главное, в жизни, отъедем, отдалимся, приподнимемся над толпою, успев только краем глаза заметить, как двое парней с бутылками в карманах, эдакая подмосковная лимит, работяги-демобилизованные, пробираются к нашим подругам и, постояв с полминуточки, рукопожатиями обменявшись, вливаются в движение человеческого водоворота, в тот его рукав, который, вихрясь, течет к широкому перрону, разрезаемому подходящими-отходящими частыми электричками пикового часа.

— В семнадцать часов двадцать четыре минут от шестой платформы отправится электропоезд до Загорска. Остановки: Москва-третья, Северянин, Мытищи, Пушкино, далее — по всем пунктам.

Пропустим, как все там у них происходило, ибо, проводив явившуюся на пороге сортира, слегка покачивающуюся Нинку полутемным, длиннючим, с обеих сторон дверьми обставленным коридором общаги, окажемся в комнате парней и легко, автоматически, безошибочно и уж, конечно, не без тошноты восстановим сюжет по мизансцене: на одной из кроватей, пыхтя и повизгивая, трудятся подруга и снявший тельник рыжий в тельнике, а приятель его, уткнув голову в объедки-опивки, спит за нечистым столом праведным сном Ноя.

Нинка пытается разбудить приятеля: сперва по-человечески и даже, что ли, с нежностью:

— Э! Слышь! Трахаться-то будем? Трахаться, спрашиваю, будем? Лапал, лапал, заводил, — но постепенно трезвея, злея, остервеняясь: — Ты! Ф-фавён! Пьянь подзаборная! Ты зачем меня сюда притащил, а?! — колотит по щекам, приподнимает за волосы и со стуком бросает голову жениха in status quo, получая в ответ одно мычание, — все это под аккомпанемент застенных магнитофонных шлягеров, кроватного скрипа, стонов, хрипов — и, наконец, отчаявшись, вздернутая, обиженная, хватает плащик, сумочку, распахивает дверь.

— Нин, куда?! — отвлекается от сладкого занятия подруга. — Чо, чокнулась? Времени-то! Ночевала б.

— Ага, — гостеприимно подтверждает рыжий в тельнике, на локтях приподнявшись над подругою. — Он к утру отойдет.

Но Нинка, не слушая — коридором, лестницею, мимо сонной вахтерши, - вон, на улицу, в неизвестный городок, и мчится на звук проходящего невдали поезда под редкими фонарями по грязи весенней российской, по лужам, матерится сквозь зубы, каблучки поцокивают, и в узком непроезжем проулке натыкается на расставившего страшно-игривые руки пьяного мордоворота.

Нинка осекается, поворачивает назад, спотыкается о кирпичную половинку, но, вместо того, чтобы, встав, бежать дальше, хватает ее, поднимает над головою:

— Пошел прочь — убью! Ф-фавён вонючий! — и мордоворот отступает, видит по глазам нинкиным, что и впрямь — убьет.

— Ёбнутая, — вертит пальцем у виска, когда Нинка скрывается за поворотом.

Ни мента, ни дежурного, пожилая только какая-то парочка нервно пританцовывает на краю платформы, ежесекундными взглядами в черноту торопя электричку. Нинка, вымазанная, замерзшая, сидит скрючившись, поджав ноги, сфокусировав глаза на бесконечность, на полуполоманной скамейке.

Электричка, предварив себя ослепительным светом прожектора, словно из преисподней вынырнув, является в реве, в скрежете, в скрипе. Нинка, не вдруг одолев ступор, едва успевает проскочить меж схлопывающимися дверьми, жадно выкуривает завалявшиеся в сумочке пол-сигареты, пуская дым через выбитое тамбурное окошко в холод, в ночь — и входит в вагон, устраивается, где поближе.

Колеса постукивают успокоительно. Вагон, колеблясь, баюкает.

В противоположном конце — длинновласый бородач уставился в окно: молодой, в черном, в странной какой-то на нинкин вкус шапочке: тюбетейке — не тюбетейке, беретике — не беретике.

Нинка бросает на попутчика один случайный ленивый взгляд, другой, третий. Лицо ее размораживается, глаз загорается. Нинка встает, распахивает плащик, решительно одолевает три десятка метров раскачивающегося заплеванного пола, прыскает по поводу рясы, спускающейся из-под цивильной курточки длинновласого, нагло усаживается прямо напротив и, не смутясь полуметровой длиной кожаной юбочки, не заботясь (или, наоборот, заботясь) о произведенном впечатлении, закидывает ногу на ногу.

Длинновласый недолго, равнодушно глядит на Нинку и отворачивается: не вспыхнул, не покраснел, не раздражился.

Второе за нынешний вечер пренебрежение женскими ее чарами распаляет Нинку, подталкивает к атаке:

— Вы поп, что ли? — спрашивает она совершенно ангельским голоском. — А я как раз креститься собралась. По телевизору всё уговаривают, уговаривают. Почти что уговорили.

— Иеромонах, — смиренно-равнодушно отвечает попутчик.

— Монах? — снова не может удержаться Нинка от хохотка. — Так вам чего, этою ну, это самое, запрещено, да? — и еще выше поддергивает юбочку. — А жалко. Такой хорошенький. Прям киноартист.