Грехи дома Борджа

И я не сопротивлялась ее доброте. Позволила снять с себя потрепанную грязную одежду и выжимать теплую воду из губки мне на плечи, пока я сидела, съежившись, в мелком медном корыте перед огнем. Мариам запричитала, увидев мои растрескавшиеся соски, и принялась искать какую-то мазь среди своих травяных снадобий. Пока я вытиралась, она достала золотые монеты донны Лукреции из моего лифа и сложила аккуратной стопкой на сундуке, а потом швырнула всю мою старую одежду в огонь, даже дублет Беппо, хотя его шерстяная подбивка грозила погасить пламя. Потом Мариам дала мне белье и платье, которое я сразу узнала.

– Это одно из моих старых платьев! – воскликнула я. – Теперь оно на меня не налезет.

Но налезло, правда, казалось коротковатым и немного жало в груди.

– Неужели ты сохранила все мои вещи? – спросила я, когда Мариам сунула мне на колени тарелку с жаренными в масле артишоками с чесноком.

– Никогда не знаешь, что может пригодиться. Ешьте, а я пока займусь ребенком.

Артишоки всегда удавались Мариам, но сейчас они отдавали горечью и металлом, словно слишком долго пролежали в сковородке, а от жирного масла меня затошнило. Кожа горела после купания, но кровь в жилах по-прежнему оставалась холодной, слезы ледышками застыли в глазах. Я отставила в сторону тарелку и попыталась отвлечься, глядя, как мой сынок блаженствует в теплой воде, шевелит крепкими ручками и ножками и весело визжит, когда Мариам плещет ему на животик и щекочет краем тряпицы. Для женщины, не рожавшей детей, она управлялась с ним на удивление уверенно. Сколько я знала Мариам, она всегда казалась мне старой, еще с той поры, когда сеньора Абравейнел передала меня ее заботам в конце нашего путешествия из Толедо. И другой семьи, кроме нашей, у нее не было. Наверное, теперь Эли и Джозефа обзавелись собственными детьми. Я хотела спросить у нее, но не стала. Это не имело значения. Мариам вытерла Джироламо, уложила на коврик и принялась смазывать бедра и попку гусиным жиром.

– Значит, обрезания не делали, – сказала она, поджав губы.

– Как и его отцу, – произнесла я и увидела, что она собиралась что-то добавить, но передумала, заметив выражение моего лица.

Я не знала, был ли у нее когда-нибудь мужчина, видела ли она взрослого мужчину без одежды, и мне внезапно показалось, что я гораздо старше Мариам.

– Как мало я о тебе знаю, Мариам.

Она пожала плечами.

– Знать, в общем-то, нечего, – проговорила она, начиная пеленать Джироламо.

– Оставь его. Он любит играть.

Я вспомнила, как Джироламо играл на ковре в саду Таддео, пока мы с Анджелой ели клубнику и пили вино. Только сейчас до меня дошло, что после отъезда из Меделаны я ни разу не подумала об Анджеле. Почувствовав укор совести, я постаралась представить, каково ей теперь, когда она лишилась перспектив выйти замуж за Джулио, но в моей душе не осталось никаких эмоций, кроме гнева на Чезаре. Гнев наполнял ее тяжким грузом, как жирная пища, что лежала комком у меня в желудке. Я чувствовала его привкус во рту, видела его цвета в зыбких тенях на стенах комнатушки.

– Я слишком мало думала о чести семьи последнее время, Мариам.

– Вы послушная дочь отца. Чего еще можно ожидать от девушки? Если хотите знать мое мнение…

– Отец мечтал, чтобы я служила донне Лукреции и нашла себе хорошую партию.

Мы уставились на ребенка, а тот улыбался, булькал и тянулся ко всему своими длинными пальчиками, которые раскрывались, как лепестки лилии на солнце.

– Понимает, что он центр всеобщего внимания, – заметила Мариам.

– Да. Весь в отца.

Я подхватила его на руки, завернутого в чистую шаль Мариам, и прижала к себе. Джироламо уставился на меня немигающим взглядом. Мадонна часто говорила, что все младенцы так смотрят потому, что рождаются слепыми, но даже если и так, ребенок давно уже не слеп. Он жадно познавал мир.

– Сохрани его для меня, Мариам. Пусть ему сделают обрезание. Пусть изучает Тору. Воспитай его как еврея. Золото оставь себе, этого должно хватить на основные расходы, а мне оно не нужно.

– Сами знаете, не могу я так поступить. Сир Эли не позволит. Останетесь здесь на ночь, а утром до рассвета уйдете. Это все, что я могу для вас сделать в память о вашей матери.

– Прошу тебя, Мариам. Эли ведь отрекся от меня, а не от Джироламо. Это ребенок. Из него можно вылепить все, что угодно. Ему совсем не обязательно быть Борджа. Он может быть Сарфати, вырасти вместе с детьми Джозефы, заняться общим делом с моими братьями. Я назвала его в честь отца.

– И вы думаете, что можно просто так отдать ребенка? – Мариам не повышала голоса, зато шипела, как разозленная гусыня. – Считаете, ваша бедная мать тащила вас за собой из самого Толедо и умерла по дороге лишь для того, чтобы вы могли раздавать детишек направо и налево, словно яблоки с дерева? Господь дарует нам детей, и только Ему решать, забирать их от матери или нет. А вы прижили ребенка от сына понтифика и теперь считаете себя всесильнее самого Господа?

– Я просто хотела, чтобы он рос в безопасном месте, – возразила я.

– В этом мире нет безопасного места, но есть, Эстер…

– Что?

– Любовь. Следуй за любовью.

– А как же долг?