Грехи дома Борджа

– Перейдем на латынь, – предложила монна Ванноцца.

Джованни, который от скуки расхныкался, был отправлен наверх, на козлы к кучеру, а его место в карете заняла кормилица Камиллы. Мне стало любопытно, что собирается сообщить мне монна Ванноцца, чего не должна знать кормилица, да и вообще, пойму ли я ее, поскольку почти не практиковалась в разговорной латыни.

– Давай сразу уясним, чтобы не возникло недоразумений. Ты мать моего внука, и я вынуждена терпеть тебя. Ребенок не должен отвечать за коварство моей дочери и твое, приведшее к его рождению, поэтому можешь остаться и заботиться о нем, пока мы не придумаем чего-нибудь получше. – Она замолчала, презрительно поджав губы и сложив руки на коленях. Когда солнечный свет проникал сквозь шторы на окнах, ее драгоценности начинали сверкать. Я подумала, что неверно поняла ее, так как понятия не имела, о чем она говорит.

– Да, госпожа.

– Но не жди, что завоюешь мое расположение.

– Да, госпожа.

– Твоя притворная скромность для меня неубедительна.

Я рассердилась от неоправданных нападок.

– Простите меня, госпожа, но я не понимаю, о чем вы. Надеюсь, я служила вашей досточтимой дочери преданно и верно, и я… я очень люблю герцога и молю о его выздоровлении. Я здесь только потому, что он просил меня об этом, чему свидетель Микелотто. – Упоминание о Микелотто, видимо, дало ей пищу для размышления. Каковы бы ни были недостатки этого человека, его преданность хозяину не подвергалась сомнению. Если я заручилась его поддержкой, то не так уж плоха.

– Вероятно, ты действительно любишь его. Возможно, Лукреция и тебя обманула, но дело сложное, и, к сожалению, моя латынь не дотягивает до такого уровня. – Она повернулась к кормилице: – Девушка, заткни уши. Если ты передашь хоть слово из того, что я скажу сейчас монне Виоланте, не сомневайся, я обязательно узнаю, скажу герцогу, и он прикажет вырвать тебе язык. Ясно?

Та кивнула. Не знаю, но, наверное, она тоже вспомнила судьбу несчастного, кто осмелился разболтать о письме из тюрьмы Савелли.

– Ладно. – Монна Ванноцца устроилась поудобнее, словно собиралась приступить к сказке на ночь. Ее рассказ был необычен, и, как все хорошие рассказы, он начинался с замка: – Все мои дети, то есть те, которых я родила Родриго, появились на свет в замке Субьяко, что построен в горах. В те времена амбиции заставляли его соблюдать осторожность. Дети воспитывались за городом и переезжали в Рим только тогда, когда он мог выдать их за своих племянников или протеже. Вскоре дом перестроили, но в то время это был настоящий замок, с высокими башнями и зубчатыми стенами. Никаких уродливых приземистых стен, что строят теперь против пушечных обстрелов.

День, когда я рожала Чезаре, был чудесен, это была середина сентября, светило золотистое солнце, виноград наливался спелостью, только что закончился второй покос. Зато вечером на Субьяко дыхнул сам дьявол. К утру почва покрылась инеем. Несмотря на родовые муки, я замерзла, на лбу выступил холодный пот, и руки повитухи, проверявшей, как у меня идут дела, тоже были холодными. Когда Чезаре появился на свет, она перерезала пуповину и дунула ему в лицо, чтобы он заплакал. В ту же секунду я поняла, как понимает это всякая мать, что с первым криком и его коснулся холод дьявола, проникший до самых легких, и те сморщились, как грозди винограда. Мне даже показалось, что, когда он дышит, позвякивают сосульки. Чезаре плохо ел, у него были синюшные ногти и губы и холодная кожа. Повитуха сама окрестила его, считая, что он не жилец. Поэтому его и назвали Чезаре, а не дали одно из имен Борджа – Хуан, или Педро-Луис, или Родриго. Так звали брата повитухи.

Но мы недооценили его упрямства. Он выжил. Потом родился Хуан и быстро перерос своего брата. Родриго одинаково относился к ним, обоим дарил мечи, маленькие доспехи, пони, но у Чезаре не было сил ездить верхом или овладевать рыцарским искусством. Было видно, как он завидовал Хуану, когда тот с важным видом разъезжал на своем пони, нацепив маленький меч. Однако Чезаре отличался цепким умом – очень рано выучился читать, а еще умел наблюдать и слушать. Однажды он признался мне, что из того времени четко запомнил один эпизод: он лежал в своей кроватке в саду и слушал, как по террасе дома ползет таракан, а за ним охотится кошка. Чезаре был удивительный ребенок.

Когда на свет появилась Лукреция, ему исполнилось пять лет. Родриго был в восторге, что родилась дочь, по его настоянию обоих мальчиков привезли в Субьяко познакомиться с сестрой. Я не хотела, чтобы приезжал Чезаре. У меня были дурные предчувствия на сей счет. Я не сомневалась, что путешествие убьет его. Лежала в постели, рядом стояла колыбелька с новорожденной. Хуан ворвался в комнату, бросился ко мне, зацеловал, не переставая болтать о том, что выучился брать барьер на своем пони и отец обещал подарить ему на день рождения пустельгу. Поэтому я едва обратила внимание на Родриго, который внес Чезаре, опустил мальчика рядом с колыбелью и сказал: «Смотри, это твоя новая сестренка». Но до конца жизни мне не забыть, что произошло позднее.

Чезаре уставился в колыбель, а малышка смотрела прямо на него. Она не мигала, просто смотрела каким-то мудрым взглядом, и Чезаре тогда произнес звонко и четко в наступившей тишине: «Это все меняет». Что за высказывание для пятилетнего мальчика, пусть даже такого одаренного, как Чезаре? У меня мурашки побежали по коже. Хуан перестал болтать, и у Родриго тоже был слегка озадаченный вид. В ту секунду я поняла: эльфы подменили моего ребенка в колыбели, подложив вместо девочки оборотня.

Я попыталась сказать об этом Родриго, но он лишь похлопал меня по руке и подарил кольцо с бриллиантом. Молодые мамочки подвержены странным фантазиям, усмехнулся и велел повитухе дать мне средство, которое сузило бы мою утробу и остановило молоко. Вернем тебя в нормальное состояние, сказал он со знакомым блеском в глазах. Шло время, я научилась держать свои подозрения при себе. Чезаре окреп. Когда Лукреции исполнился годик, он перерос Хуана и мог одолеть его почти во всех видах спорта, хотя Хуан яростно сражался с ним, в том числе и за внимание Лукреции. Уже тогда она умела использовать свои чары, а отец с братьями баловали ее. Родриго говорил, что она чудесным образом повлияла на Чезаре, но я и тогда ей не доверяла, как не доверяю теперь. Она ведьма, и с какой бы целью ни спасла Чезаре жизнь, все равно в этом скрывается зло, я уверена.

Я опасаюсь тебя, Виоланта. Когда Лукреция отправляла тебя в дорогу, то затевала что-то недоброе, и я сделаю все возможное, чтобы ты не приблизилась к моему сыну.

Я засомневалась, действительно ли монна Ванноцца верит в то, что говорит. Если нет – значит, она оскорбляла меня, полагая, что я приму ее слова за чистую монету. Я бросила взгляд на кормилицу. Та была занята кормлением Камиллы, склонив голову над ребенком, который громко сосал молоко, и это единственное, что нарушало наступившую тишину, в которой я размышляла над судьбой монны Ванноцци.

Действительно, Чезаре и его сестра были очень близки, гораздо ближе, подумала я с сожалением, чем я со своими братьями. Но если это были неравноправные отношения, значит, верховодил Чезаре, не донна Лукреция. Ведь это она металась в бессильной ярости, узнав о его действиях в Урбино, ждала, терзаясь неизвестностью, исхода дела в Сенигаллии. Неужели монна Ванноцца так плохо знала своего сына? Если и было чудо в том, что он выжил, то это чудо сотворил он, а не донна Лукреция. Она была таким же подкидышем эльфов, как я.

А потом я вспомнила эпизод из далекого детства. Рейчел Абравейнел дергает меня за волосы и танцует вокруг, держа в руке целую прядь, а я поворачиваю шею, потом вынуждена сама повернуться, тем временем Рейчел распевает: «Эстер – диббук, Эстер – диббук». Она все кружит и кружит. И никак не останавливается. Что именно разглядела во мне донна Лукреция, чем осталась довольна? Я закрыла глаза, надеясь, что монна Ванноцца решит, будто я уснула. Наверное, я действительно уснула. Вероятно, образы Чезаре и его сестры, слившиеся в единое целое и разлетевшиеся в разные стороны и снова слившиеся вместе, и стали проявлением моего сна.