Грехи дома Борджа

Ребенок родился ближе к вечеру, когда небо зависло между светом и тьмой, а птиц, спрятавшихся в гнезда, уже нельзя было отличить от пепла, что летал в воздухе. В последний момент донна Лукреция вытерпела еще один приступ, выгнув спину и зарычав, как собака, тем временем ее дочь выскользнула в этот мир в луже крови и слизи. Я ждала, что тоненький крик ребенка прорвется сквозь звон колоколов, призывавших к вечерней молитве, хотя понимала, что девочка мертва. Потыкав пальцем и перевернув маленькое тельце, разложенное на серебряном блюде, Торелла поднес его к угасающему свету за окном и объявил, что ребенок умер по крайней мере несколько дней назад. – Кожа коричневатая, сморщенная, грудь проваленная, первородная смазка отсутствует. – Он заглянул ей в ухо, раздвинув завитки хряща и кожи, вроде садовника, ищущего червяка в сердцевине бутона розы, затем кивнул, словно ухо каким-то образом подтвердило его заключение. – Ничего нельзя сделать, – сказал Торелла, передавая мне блюдо. Он даже не прикрыл его ничем, это не входило в его обязанности. – Я поговорю с доном Альфонсо, если приведете его ко мне.

Я так и стояла, кивая, как идиотка, и прижимая блюдо к животу.

– Я позову девушек, чтобы сменили постель, а Катеринелла пусть расчешет ей волосы, прежде чем… она должна хорошо выглядеть для мужа.

– Монна Доната, – еще мягче произнес Торелла, – она умирает. Осталось совсем мало времени, полагаю. Отыщите дона Альфонсо. И ее священника.

– А дона Чезаре?

Торелла покорно улыбнулся.

– И дона Чезаре, – кивнул он. – Накройте блюдо, – добавил Торелла, заставив меня остановиться на полпути к дверям.

Я поставила блюдо на стол и посмотрела на ребенка, который спустя месяцы тревог и хлопот выскользнул в этот мир легко, как ошкуренный кролик. Девочка была идеальна, начиная от мокрых острых ресничек до прозрачных серых ноготков на кончиках пальцев. Внезапно я обрадовалась, что она мертва и никто ее не изменит, как изменили меня, ее мать или любую другую женщину в этом мужском мире.

– Велите кому-нибудь из слуг избавиться от этого, – добавил сир Торелла, а затем, неверно истолковав причину моего замешательства, добавил: – Это пустяки. Младенца даже не окрестили, поэтому не нужны никакие церемонии.

Но ведь следует чем-то отметить уход этой крошечной девочки, чье появление на свет все ждали с любовью и нетерпением. Пусть это будет улыбка, прикосновение, несколько слов.

– Я сама все сделаю. Будет лучше, если слуги узнают новость не раньше, чем ее услышит дон Альфонсо. Я все сделаю, а потом найду его.

Торелла кивнул.

– Благоразумная девушка.

Я решила отнести тельце к повозкам для мертвых. Тогда хотя бы над ней произнесут несколько слов бедняги-францисканцы со слезящимися глазами и охрипшими от дыма голосами, что молились возле известковых ям, и иногда, сами пораженные болезнью, падали замертво среди своих прихожан. Я отправилась туда незамедлительно, неся свою ношу как полный ночной горшок или пустую обеденную тарелку через двор, а затем на площадь. Возле собора всегда стояла повозка, поджидая, когда вынесут мертвых для захоронения. Я знала, что найду еще одну повозку у запертых ворот в еврейский квартал на виа Сан-Романо, но туда отправиться я не решилась. Люди поговаривали, что именно терпимость герцога Эрколе к иудеям навлекла Божий гнев на головы феррарцев, поэтому, когда жители запирали ворота, они пытались отгородиться не только от лихорадки.

Я еще даже не придумала, как уговорить привратника опустить разводной мост, когда услышала, что меня окликнули в глухой тишине закрытого и запертого со всех сторон двора:

– Виоланта!

В сгущающихся сумерках, еще более темных от дыма последнего за день костра, голос прозвучал зловеще, призрачно, вроде бы ниоткуда и в то же время отовсюду. Может, это был голос моей совести? Нет. Ничего плохого я не совершила. Я хотела лишь одного: чтобы ребенок покоился с миром.

– Что ты делаешь тут одна?

Это был Чезаре. О Боже, нет, только не сейчас. Я крепче прижала к себе блюдо, словно могла спрятать его в складках одежды. Что сказать, если он спросит? Он вышел из мрака, и я увидела его нахмуренное лицо, темные круги вокруг глаз и напряженный взгляд.

– Почему ты не со своей хозяйкой? – строго спросил он. – Ребенок родился?

Край блюда врезался мне в ребра. Может, если поднажать посильнее, кости расступятся и утроба поглотит ребенка?

– Да, господин. Я искала вас… и дона Альфонсо, разумеется.

– Здесь? Альфонсо на крыше, наблюдает за птицами. Там у него и зрительные трубки, и кувшин с вином.

Я вспомнила о съемной панели на потолке в спальне мадонны. В таком случае он уже знает, подумала я с облегчением.

– Но вы же здесь, – произнесла я, не найдя другого аргумента в свою защиту.

– Захотелось подышать. – Он нарочито покашлял. – Скажи, у меня племянник? Как чувствует себя сестра?

– Господин… Чезаре…

– Говори же. Не мямли.

Он схватил меня за плечи и потряс. Я лишь сильнее вцепилась в блюдо. От Чезаре крепко несло вином.

– Ребенок родился мертвым.