Грехи дома Борджа

Губы, разомкнутые для слов, встречаются в поцелуе. Языки, которые дразнили и флиртовали, упрекали, защищали или объясняли, теперь говорят только на немом языке любви. Вероятно, оттого, что я так устала, я отдаюсь поцелую и наблюдаю за собой откуда-то с вышины, паря в обновленном чистом воздухе, и мне ясны мои намерения, поскольку сознание не спутано. По своей сути, под всеми нашими шелками и хлопком, мы не сильно отличаемся от собак, которые спариваются в канавах. И с этой мыслью приходит низменная похоть, прижимающая мое тело к телу Чезаре, лишающая меня всякого благоразумия, рассудочности и чувства приличия. Мои веки тяжелеют и закрываются, дыхание переходит из груди в его легкие.

И в тот момент, когда мне кажется, что я задохнусь от восторга, а все мое тело превращается в сироп, Чезаре спасает меня.

– Спасибо, – говорит он, выныривая из поцелуя, хотя продолжает держать меня так близко, что я ничего не вижу, кроме черт его лица. На таком расстоянии они приобретают геометрию ландшафта, сплошные равнины и углы, и я до сих пор их вижу, несмотря на прошедшие годы и разделяющий нас океан, ведь для сердца не существует хода времени.

– За что? – спрашиваю я в ту минуту, когда еще была девочкой.

– За то, что спасла Лукрецию.

– Я ничего не сделала. Ее спас Торелла. Его и благодари.

Чезаре убирает руку с моей талии, чтобы снисходительно взмахнуть ею.

– Торелла будет вознагражден. У меня для него найдется пара превосходных мулов. Самых лучших. Из Пуату. Это во Франции.

– Там твоя жена, – невольно произношу я и тут же жалею о своих словах.

Он досадливо вздыхает.

– Виоланта, разве я тебе не говорил, что у меня нет времени на обхаживание дев? Твоя совесть – твоя проблема, не моя.

– А твоя?

– У меня ее нет. Не знала? – Чезаре внезапно улыбается и крепче прижимает меня. – Я монстр, – тихо рычит он, покусывая мочку моего уха. – Я превращаюсь в волка, когда наступает полнолуние, и пожираю сердца всех неразумных, кто в меня влюбляется. Зажаренные с грибами.

– Мое ты должен съесть с розмарином, – шепчу я, жарко дыша ему в шею. Ведь розмарин – трава солнца, он облегчает работу сердца и очищает мозг. Чтобы у меня не осталось никаких сомнений в том, что я делаю.

– И апельсинами.

Он берет меня за руку и ведет в апельсиновый сад, лавируя между деревьями в горшках и маленькими жаровнями, где всегда горит огонь, чтобы растения не замерзали зимой. Апельсины созревают в разное время, поэтому воздух наполнен смешанными ароматами плодов и их цветов, горячего камня и гудением пчел, снующих среди бело-восковых бутонов. Лоджия тянется вдоль одной стороны сада. Глубоко в ее нише под парчовым балдахином стоит широкая каменная скамья, на ней горой навалены атласные и бархатные подушки, такие же яркие и блестящие, как фрукты на рыночном прилавке.

Чезаре заводит меня под белую мраморную арку в голубую тень лоджии. Его магия ослепляет соглядатаев в окнах замка и укорачивает языки сплетников на площади. Ничто не имеет значения, кроме того, что он крепко сжимает мою руку и я ощущаю тепло его ладони. Чезаре берет подушки и распределяет по скамье. На первый взгляд небрежные, его действия точны и обдуманны. Меня завораживает то, как его грация преображает даже такую повседневную обыденность, превращая ее в ощутимую поэзию: каждая взятая в руки подушка, каждый поворот и наклон корпуса – строфа. Подушки, как мне кажется, становятся окончаниями строф, и от этой мысли я улыбаюсь. Он видит мою улыбку и замирает, чтобы улыбнуться мне в ответ.

Чезаре протягивает ко мне руку с ожогом от пороха. Я делаю к нему шаг и начинаю обнимать его за талию, но он берет мои руки и прижимает к груди. Рубашка на нем распахнута, поэтому мои ладони ложатся прямо на влажную кожу, а волоски на его груди закручиваются вокруг моих пальцев, словно связывая нас вместе. Поросль на груди темная, без всякой рыжины, и сердце его бьется очень ровно по сравнению с моим, готовым выскочить из груди.

Я внезапно цепенею от ожидания и неуверенности. Ладони становятся влажными, и я молю, чтобы он этого не заметил. Но Чезаре замечает и спрашивает:

– В чем дело?

Мои щеки вспыхивают от его огненного взора.

– Я… я не Фьямметта и не принцесса Санча…

Он прижимает палец к моим губам. Я чувствую запах камфары, которой обрабатывают подушки от моли.

– Для меня ты дороже, чем любая из них. Ты ведь это знаешь, правда?

Я киваю. Я действительно знаю это, хотя не понимаю, почему я ему так дорога. У меня нет ни городов, ни земель, ни имени, ни титулов, ни любовного опыта, если не считать уроков Анджелы. Знания без понимания недостаточно, чтобы я расслабилась. Криво усмехнувшись, Чезаре подхватывает меня на руки и нежно опускает на подушки.

– Тогда чего ты боишься? – спрашивает он, стягивая рубашку через голову. Волосы у него на груди растут в форме кубка, чаша сужается в ножку сразу под ребрами. – Что ты подумала? – Я не отвечаю, но Чезаре настаивает, и я сдаюсь. Он смеется и садится рядом. – Покажи.

Я подвожу руку к его левому соску, темному, как шелковица. Мне кажется, что это не моя рука. Свет, просачивающийся сквозь балдахин, окрашивает ее фиолетовыми пятнами. Я очерчиваю кончиком пальца кубок, спускаясь с ребер на мускулистый плоский живот, а Чезаре ежится и смеется. Боится щекотки, догадываюсь я, и сердце мое подскакивает. Но он снова становится серьезным, когда мой палец замирает ниже пупка, где продолжается ножка кубка.

– Не останавливайся, – говорит он, спуская бриджи. Высвободившись из заточения, его член так и тянется к моей руке. – Вот видишь, ты как магнит желания, – бормочет он, но моя рука парализована, словно у нее есть собственное понятие о скромности, и не подчиняется мозгу. Мое тело дрожит, пока идет эта война между ними.

А Чезаре, который знает толк в войнах, усаживается поглубже, сбрасывает сапоги и растягивается рядом со мной на подушках, после чего медленно и уверенно начинает расшнуровывать мой лиф. Я одевалась в спешке, когда потребовалась моя помощь мадонне, поэтому на мне нет корсета. Я ложусь, руки по швам, сжав кулаки так, что ногти впиваются в ладони, и сознаю только, что Чезаре прижимается к ямке между животом и холмиком Венеры. Он спускает с моих плеч сорочку и целует грудь, обводя каждый сосок кончиком языка. Я думаю об Анджеле.

– А знаешь, – бормочет он, – Христофор Колумб однажды написал королеве Изабелле, что земля имеет форму женской груди и Эдемский сад находится на ее соске.

Я не спрашиваю, откуда ему это известно. Желание охватывает все мое существо, самые потаенные уголки, о которых я до сих пор не подозревала. Они будто ждали моего конкистадора с его мудрыми руками и бесшабашной улыбкой. Слегка переместившись, Чезаре забирается рукой под мои юбки, разводит в стороны бедра, исследуя этот новый мир.

– А ты не веришь в Эдемский сад, – напоминаю я ему.

– О нет, верю, – шепчет он, и я думаю о доне Христофоре и о том, что я теперь, как та земля, в ладонях у своего возлюбленного.

Его пальцы осторожно гладят и исследуют, но не находят того, что ищут, и я хочу помочь ему, направить его, но не знаю как. Мечтаю подарить ему счастье, желаю, чтобы он любил меня, поэтому притворяюсь, извиваясь и вздыхая, и верю, что он обманывается. Чезаре вдруг резко отстраняется и покидает наше ложе. Сбросив остатки одежды, он стоит надо мной, а меня внезапно охватывает желание расхохотаться.

Он выглядит таким глупым и уязвимым с этим торчащим впереди членом, который вроде бы и не принадлежит остальному стройному длинному телу с безупречной кожей, если не считать маленького красного шрама внизу живота. Я ничего не могу прочитать по его телу. Даже в своей наготе он остается загадкой. Я прикусываю губу и пытаюсь подумать о чем-то серьезном. Чезаре устраивается у меня между ног, поднимает мои юбки к талии и одним движением овладевает мною.

Это невозможно. Он слишком большой. Я разорвусь пополам. Боль резкая, глубокая, внезапная, но в каком именно месте болит, не знаю. Я стону, трясу головой, крепко зажмуриваюсь. И снова он меня не понимает, проникая все глубже в мое тело. Что-то меняется. Я выгибаю спину навстречу ему, превращаюсь вся в одно желание, жадное и неутолимое. Он содрогается, сдавленно стонет, уткнувшись мне в шею, и затихает. Я чувствую, как его кожа остывает, а я остаюсь, словно ребенок, которому предложили конфетку, но неожиданно отобрали, едва он за ней потянулся. Я глубоко дышу, приказывая сердцу биться ровнее. Мои ноги, обхватившие Чезаре поперек туловища, расслабляются и отпускают его. Вскоре он приподнимается на локте и пытливо смотрит на меня.

– Что-то не так? – Чезаре ждет, но я не знаю, как ответить, поэтому он приходит к собственным выводам: – Ты только теперь задумалась о последствиях? – Поддразнивая, он щекочет мне живот.

– Дело не в этом. Анджела говорит, нельзя забеременеть от первого раза.

Он смотрит скептически, но говорит лишь:

– Что тогда? – И тут до него доходит. – Я не доставил тебе удовольствия? Так-так. Что сказать в свое оправдание? Я слишком сильно хотел тебя, слишком долго мечтал о тебе, а тут еще болезнь сестры… Но оправдания тебе не нужны, да? – Чезаре гладит меня, обещая продолжение.

– Это неважно. – Это действительно неважно, потому что теперь я знаю, каково это – обладать властью. Я смотрю на его лицо, на морщинку между бровями, на нервно подергивающиеся губы и говорю себе, что в это мгновение мы с ним равны. Больше чем равны.

– Только не лги мне.

Я перебрасываю через его плечо спутанную прядь волос, дотрагиваюсь до кожи, покрытой испариной, и меня охватывает эфемерное мимолетное чувство, что мы с ним одно целое и я все могу понять.

– Нет, правда, – говорю я, – это неважно.

Видимо, убедившись, что я не лгу, Чезаре снова устраивается поудобнее на ложе из подушек. Притянув меня к себе так, что я лежу, слушая ухом его сердце, он говорит:

– В таком случае я расскажу тебе об Урбино. А когда закончу, мы будем готовы опять заняться любовью. И обещаю, в следующий раз я справлюсь лучше.

Во время рассказа он гладит меня по волосам, длинными неспешными движениями проводит рукой вдоль всей спины и задерживается на секунду у вершины ягодиц, а потом повторяет все снова.

– Ты помнишь, – таинственно начинает он, будто собирается рассказывать сказку, – как французы захватили Рим?

– Смутно. Я была тогда совсем маленькой. Иудеи собрали собственные добровольческие отряды и действовали довольно успешно. Французы, по-моему, почти не трогали нас.

– А мне тогда исполнилось девятнадцать. Я только получил кардинальское звание. У меня имелась докторская степень по каноническому праву, но не было меча. Хуан жил в Испании, Лукреция со своим мужем Сфорца – в Пезаро, Джоффре… Не помню, что там с Джоффре. Впрочем, он был в то время всего лишь ребенком. Так что оставались мы с понтификом и горстка старых священников. Нам пришлось спасаться в Сант-Анджело. Понтифик привел с собой также Джулию Фарнезе и мою мать. – Чезаре хохочет и начинает говорить тоном придворного сплетника, уговаривающего гостей посетить салон Фьямметты. – Представляешь? Бедный мастер Бурчард, отказавшийся покинуть Папу Римского в столь тяжелый час, совсем потерял голову, пытаясь рассадить за столом гостей по рангу. Джулия была в то время фавориткой, но, с другой стороны, мама была матерью его любимых детей. В общем, пока женщины стервозничали, а отец и другие кардиналы планировали, как им вступить в переговоры с Карлом, я наблюдал за его армией. Такого огромного войска в Италии прежде не видели. Они шли через Порто-дель-Пополо до глубокой ночи, и я ни разу не заметил, чтобы с ноги сбился хотя бы один солдат. А жерло у их пушки было размером с человеческую голову. С подобной армией даже тот слюнявый маленький урод мог делать все, что хочет. Знаешь, Виоланта, у меня руки и ноги начинали гудеть, пока я скрывался за толстыми стенами в ужасных комнатах Сант-Анджело, думая, чего бы мог добиться с таким войском. Я даже падал, путаясь в новом кардинальском облачении, и мать выговаривала мне за мою неуклюжесть.