Грехи наши тяжкие

— Итак, друзья! — Ковзиков поднял рюмку и принял несколько торжественный вид. — Итак, друзья! Восточная мудрость гласит: веревка тем дороже, чем она длиннее, а речь тем лучше, чем она короче. Я буду предельно краток. Давайте выпьем за счастье наших дорогих друзей. Екатерина Алексеевна, поздравляю! — Он чокнулся с Долгачевой, добавил тише: — За ваше счастье! — и чокнулся с Тобольцевым. Потом, вытянув руку, сделал над столом полукруг, как бы чокаясь со всеми, и уже только после этого запрокинул голову и выпил.

Женщины — не все, а кто сидел поближе — потянулись с рюмками к Долгачевой чокаться. Мужчины, сидевшие напротив Варгина, заговорили о своем: кому какой закуски положить. Слышалось только: «Счастья!», «Счастья!» Да звон посуды, да стук ножей.

Все выпили и теперь закусывали.

Не выпил до дна лишь Варгин. Пригубив рюмку, Тихон Иванович поставил ее на стол, мысль его была только об одном: «Говорила Долгачева или не говорила?»

Никто не упрашивал его — ни Долгачева, ни Ковзиков. Мол, дорогой Тихон Иванович, ради такого тоста можно выпить и до дна.

Ковзиков оглядел ближайшее застолье, выискивая того, кто должен сказать следующий тост. По положению, надо было выступать кому-либо из области.

И Ковзиков стоял, перебирая всех в уме.

Пока он осматривал столы, гости уже вышли из его повиновения. Мужчины сами наливали рюмки и что-то кричали, выпивая; все объединились вокруг Подставкина — начальника сельхозуправления. У них — свои разговоры, свои тосты.

— Ты не говори пока, Тихон, — шептала ему на ухо Егоровна. — Потом скажешь.

Варгин фыркнул: как будто он ребенок — по подсказке должен говорить. Дадут слово — он скажет. А как же? Тихон Иванович машинально подставил свою рюмку, когда ее попросил военком, но пить не стал. Не шла водка! Варгина занимала лишь одна мысль — о разговоре, который вела Долгачева в обкоме.

Егоровна подкладывала ему закуски. Но Тихон Иванович ел мало. Он все посматривал на Екатерину Алексеевну и думал, что она молодец. Другая бы на ее месте записалась бы, и все тут. Продолжала бы жить по-тихому. А она — нет. На свадьбу решилась. Это при ее-то возрасте и положении! Ведь не ровен час эти петухи, как он в шутку назвал майора и Подставкина, «горько!» закричат.

Ан нет. Подставкин и майор и все застольники «горько!» не кричали, и вечеринка шла своим чередом: мужчины пили, закусывали; жены, если они были при них, досматривали за ними. Но у всех хватило такта: никто не кричал «горько!» и не пел, как на всех свадьбах.

Это была тихая, вполне приличная свадьба — без особого веселья и, надо полагать, без особой радости. Во всяком случае, не было видно радости у Екатерины Алексеевны.

Долгачева небось думала, что ее свадьба опоздала, по крайней мере, на десяток лет. На столько лет, сколько лет исполнилось Лене. Долгачева не откровенничала с Варгиным, но хорошо знавшие Екатерину Алексеевну уверяли, что настоящая любовь была у Долгачевой в бытность ее аспиранткой. Она училась в аспирантуре уже тридцатилетней женщиной. До этого она много лет проходила в колхозных председателях. А председателю не до любви.

Когда Долгачева была аспиранткой, то увлеклась одним человеком — кандидатом наук. Это был ученый, как говорится, на взлете. Он хорошо читал лекции, вел практические занятия у аспирантов, и Екатерина Алексеевна влюбилась в него.

И как ей было не влюбиться в молодого ученого? Что она познала до этого? Жизнь председателя постоянно на виду. Мужики, вернувшиеся с войны, соскучились по дому, по своим семьям. В свободное от работы время каждый хлопотал по хозяйству. Бабенки, солдатки, оставшиеся без мужей, иногда соблазняли мужиков, норовя отвести истосковавшуюся душу. Случалось, у колодца соперница вцеплялась в какую-нибудь бабу. «А-а, ты за штаны своего мужика держишься? — кричала соперница. — Нате-ка: Иван меня больше любит!»

Долгачева хоть и не была солдаткой, но она тоже из поколения тех женщин, женихов которых подобрала война.

Эти бабы-солдатки были ее опорой. Утром она вставала с ними вместе, обувала резиновые сапоги и шла на ферму или в поле. Ей было легче с бабами. Они понимали друг друга.

И вдруг Москва, аспирантура, заседание кафедры, ученые разговоры; легкое платье и туфли. Варгин на миг представил себе эти перемены в жизни Долгачевой. Как она, наверное, радовалась. Как предавалась всему новому: науке, ученым разговорам, любви, наконец.

Кандидат наук, которым увлеклась Катя, был, конечно, женат. Долгачева знала про то и все же решилась. Узнав, что Катя станет матерью, он уехал в Заволжье, на опытную станцию. Долгачева родила, защитилась, потом работала в институте, в обкоме, и когда было решено воссоздать район в Туренино, обком направил Екатерину Алексеевну сюда.

В Туренино Долгачева приехала одинокой женщиной с маленькой девочкой.