Греховная связь

Ни у кого не спросив совета, он поступил на теологический факультет в колледже на другом конце Австралии и, начав с простого студиозуса, постепенно поднялся до рукоположенного священника[6]. Тем самым он давал обет посвятить свою жизнь Богу, чтобы, насколько было в его силах, встать на место отца, вину за гибель которого он полностью принимал на себя.

— Но Брайтстоун… здесь, где я согрешил… Отец небесный, неужели такова воля твоя?

Полнейшее молчание было ответом на его страстный шепот. Роберт ждал упорно и почти ни на что не надеясь; и мало-помалу в его сердце стали проникать живительные капли умиротворения и покоя. В бесконечности неба недвижно сияли звезды, и огромная луна застыла, безразличная к течению времени.

* * *

Бдение его было долгим. И все это время за ним непрестанно следила маленькая фигурка в окне второго этажа. А когда Роберт наконец на цыпочках пробрался в спальню, его не удивил голос Клер, донесшийся из темноты:

— Иди в постель, дорогой. Поспи немного. Завтра тебе надо быть в форме, чтобы встретиться с людьми.

Роберт не спеша раздевался.

— С какими людьми?

Клер глубоко зевнула и потянулась как кошка.

— Я прекрасно понимаю, что община в Брайтстоуне совсем развалилась в последние годы, но мы молоды, Роберт, мы будем трудиться, не покладая рук, и ты все восстановишь. Все будет хорошо, я уверена. Епископ послал тебя сюда, потому что не сомневается, что ты тот самый человек, который здесь нужен…

— Епископ послал меня сюда ради моего блага, потому что считает, что я слишком молод и честолюбив.

Клер не могла понять, куда он клонит.

— Чего ты хочешь, Роберт?

Он устроился под простынями, вытянувшись всем телом, и она услышала его смех.

— Если б я только сам знал!

— Ты считаешь, что слишком хорош для Брайтстоуна, так что ли?

— Да нет же, нет! — он понизил голос. — Нет… если я чего и боюсь, так только того, что недостаточно хорош.

— О, милый…

Он страстно потянулся к жене, желая прижать к своему обнаженному телу, слиться с ней, стать одним существом. В нетерпении он сбросил с нее ночную рубашку; руки его ласкали ее с привычной и в то же время каждый раз новой силой. Прижав Клер к груди, он покрывал ее лицо поцелуями, с какой-то неутолимой жаждой впиваясь в губы.

Он чувствовал в себе прилив юношеских сил. Смеясь от восторга, он попытался немного умерить свой пыл. Он нежно ласкал ее шелковистые плечи, бока и гладкие округлые бедра; ладони его совершали круги, двигались неустанно, и наконец она застонала и вся потянулась к нему, и когда его пальцы коснулись грудей, затвердевшие соски были ему наградой за все усилия, красноречиво свидетельствуя, что она созрела и готова ко всему, что он ни пожелает.

— Роберт! — Голос у нее был хриплый, выходящий откуда-то из глубины ее существа. Смеясь ликующим смехом, лаская и играя ею, как настоящий мастер, он растягивал ее ожидание. Ночь длинна, и только он мог умиротворить и удовлетворить это рвущееся из глубины ее существа желание. Рассвет уже зажег горизонт и начал заливать мир белыми и золотыми потоками света, когда они, наконец, уснули, возрожденные друг в друге, в предвосхищении наступающего дня.

4

Брайтстоун лежал в утреннем свете, словно цветок, раскрывшийся навстречу солнцу. С каждым днем становилось все теплее, бриз, дующий с моря, овевал желанной прохладой в послеполуденную жару. Роберт отъехал от пасторского дома; церковь, казалось, напутствовала его своим благословением, незыблемо высясь над скалой и над всем городом. Сердце его наполняла надежда, в то время как руки и ноги сражались с незнакомым управлением новенькой машины. Да черт с ней, успокаивал он себя. Есть время подумать, как заменить арендованную машину купленной; в конце концов, можно научиться управлять ею; главное, что он приступил к работе, к которой был призван.

Почти бессознательно рука его потянулась к шее и длинные чуткие пальцы притронулись к непривычно жесткому воротничку. Когда он служил в городском приходе младшим диаконом[7] сразу после рукоположения, ему редко приходилось полностью облачаться в одежду церковнослужителя. В его обязанности входило помогать жертвам городской жизни двадцатого века и стараться не отпугивать их одеяниями, напоминающими о принадлежности к миру власть имущих, которые и были в глазах этих отверженных повинны в их несчастьях. Своим прихожанам Роберт представал скорее в лучах братской заботы, а не как Отец, облаченный в ризы Божьей власти.

В Брайтстоуне роль его совсем иная. Здесь он должен быть отцом, братом, духовным наставником, а с Божьей помощью душепопечителем и утешителем униженных и оскорбленных. С горечью прикасался он пальцами к манишке, тяжелому официальному черному костюму, от которого, наверняка, ему придется страдать уже к вечеру. Может, он чересчур серьезно относится к себе? Поживем — увидим. Про себя Роберт отметил, что этим вопросом надо будет заняться специально в конце недели.