Греки и иррациональное

Следует сказать и о силах, пробуждающих ате. Агамемнон упоминает не одну, а три силы: это Зевс, мойра и Эринии, бродящие в темноте (или, по другой, видимо, более ранней версии, Эринии, которые лижут кровь). Из них Зевс — это мифологическая энергия, которую поэт считает источником развития событий: «план Зевса был исполнен». Возможно, это означает, что Зевс — единственный из олимпийских богов (за исключением Аполлона, наславшего ате на Патрокла), кто, согласно «Илиаде», ответственен за возникновение ате (поэтому решительно заявляется, что ате — его старшая дочь).[33] Относительно мойры я полагаю, что она является олицетворением необъяснимости сваливающихся несчастий, частью человеческого «удела» или «жребия», означая просто то, что люди не могут понять, почему нечто плохое случилось с ними — но поскольку оно случилось, очевидно, что «так ему и должно быть». До сих пор люди говорят в таком духе, особенно о смерти, для которой слово μΐρα' в современной Греции стало синонимом, подобно μόρος[34] в Греции классической. Думаю, неправильно было бы писать здесь термин «мойра» с заглавной буквы, как если бы он подразумевал персональную богиню, диктующую условия Зевсу, либо вселенскую Судьбу, подобную эллинистической эймармене. В качестве божеств Мойры всегда множественны, как в культе, так и в ранней литературе, и за исключением одного сомнительного места[35] они совсем не фигурируют в «Илиаде». Самое большее, что можно сказать в этой связи, это то, что Агамемнон, воспринимая собственную «участь» как действующую силу — ибо она побуждает совершать что-либо, — делает первый шаг к ее персонификации.[36] Перекладывая вину на свою мойру, Агамемнон заявляет себя не большим детерминистом, чем какой-нибудь современный греческий крестьянин, пользующийся похожим языком. Спрашивать, являются ли гомеровские герои детерминистами или сторонниками доктрины «свободы воли» — большое недоразумение, ибо этот вопрос для них просто никогда не ставился, а если бы и ставился, то очень трудно было бы понять, что они имеют в виду.[37] Зато они понимают различие между нормальными действиями и действиями, совершенными в состоянии ате. Действия последнего рода они могут прослеживать либо в отношении к своей мойре, либо к божественной воле, смотря по тому, как рассматривается вопрос — с субъективной или объективной стороны. Подобным же образом Патрокл считает ответственным в своей смерти и непосредственного агента (Эвфорба) и, косвенно, агента мифологического (Аполлона), при этом субъективно оценивая свою плохую мойру. Это, как говорят психологи, случаи «сверхдетерминации».[38]

Исходя из этой аналогии, Эриния должна считаться непосредственным агентом в случае Агамемнона. То, что она вообще способна фигурировать в этом контексте, может весьма удивить тех, кто думает, что Эриния — по существу дух мщения, а еще больше тех, кто вместе с Родэ[39] полагает, что Эринии были изначально мстительными мертвецами. Но это не единственный момент. Так, мы читаем в «Одиссее»[40] о Мелампе, что он «был жестоко мучим за Нелееву дочь, погруженный в слепое безумство, // Душу его омрачавшее силою страшных Эриний».[41] Ни в том, ни в другом месте не говорится об отмщении или наказании. Возможное объяснение заключается в том, что Эриния есть индивидуальная деятельная сила, обеспечивающая исполнение планов мойры. Вот почему Эринии пресекают речь Ахиллова коня: «Не в согласии с мойрой, чтобы кони говорили».[42] Вот почему они могут наказать солнце, согласно Гераклиту,[43] если оно «превышает меру», чересчур усердствуя в исполнении возложенных на него задач. Я думаю, что наиболее приемлемое объяснение нравственной функции Эриний как исполнительниц мести происходит из представления об усилении роли мойры, которая первоначально была нравственно нейтральна, или, скорее, ограничивалась понятиями «следует» и «должно», которые ранняя мысль не различала отчетливо. Так, у Гомера можно обнаружить, что они имеют статус хранительниц родственных или социальных отношений; они могут восприниматься как часть индивидуальной мойры:[44] отец,[45] старший брат,[46] даже нищий[47] уникальны сами по себе, что позволяет им в случае необходимости призвать «своих» Эриний на помощь. Последних также призывают с тем, чтобы засвидетельствовать клятву — ибо клятва создает предопределение, мойру. Связь Эринии с мойрой отмечена и Эсхилом,[48] хотя мойры становятся здесь квазиперсональными; но и для него Эринии остаются посылательницами ате,[49] приобретая, впрочем, нравственную окрашенность. По всей видимости, сложный комплекс мойра — Эриния — ате имел глубокие корни и, возможно, был более архаичен, чем представление о приписывании ате деятельности Зевса.[50] В этой связи уместно вспомнить, что использование слов «Эриния» и айса[51] (последняя синонимична мойре) восходит, вероятно, к старейшей из известных ныне форм эллинской речи — аркадо-кипрскому диалекту.[52]