Греки и иррациональное

Плотин — человек, который, как считает Вильгельм Кролль, «с помощью большого интеллектуального и нравственного усилия поднялся над той туманной атмосферой, которая его окружала». Пока он жил, он возвышал вместе с собой и своих учеников. Но после его смерти туман начал снова сгущаться, и поздний неоплатонизм во многих отношениях есть регресс к бесхребетному синкретизму, от которого Плотин старался избавиться. Конфликт между личным влиянием Плотина и суевериями эпохи разительно сказывается в колеблющейся позиции его ученика Порфирия[1048] — искреннего, образованного, обаятельного человека, однако непоследовательного и не особо творческого мыслителя. Глубоко религиозный по своему темпераменту, он имел неизлечимую слабость к оракулам. Еще до встречи с Плотином[1049] он успел опубликовать сборник работ под названием Περί της έκ λογίων φιλοσοφίας [«О философии на основании изучения оракулов»].[1050] Некоторые из них упоминают медиумов, да и сами, несомненно, являются тем, что мы называем плодами «комнаты для сеансов» (см. ниже, раздел V). Но в этом сборнике нет ни одной ссылки на «Халдейские оракулы» (а также термина «теургия»); возможно, он еще не подозревал об их существовании, когда писал о них. Позже, когда Порфирий выучился Плотиновой манере задавать вопросы, он адресовал ряд чрезвычайно детальных и часто иронически звучащих вопросов о демонологии и оккультизме египтянину Анебону[1051] и указал, среди прочего, на тщетность стараний наложить магические ограничения на божество.[1052] Видимо, гораздо позднее,[1053] уже после смерти Плотина, он выкопал «Халдейские оракулы» — из той безвестности, в которой они пребывали (как и многие подобные книги) более чем столетие, написал на них комментарий[1054] и «постоянно ссылался на них» в своем трактате de regressu animae.[1055] В этом произведении он утверждал, что теургические теле таи [таинства] могут очистить пневматике псюхе [духовную душу] и сделать ее «aptam susceptioni spirituum et angelorum et ad videndos deos» [«пригодной к принятию духов и ангелов и к видению богов»], но предупреждал своих читателей, что практика эта рискованна и способна принести не меньше вреда, чем пользы, отрицая, что она помогает душе возвратиться к богу.[1056] В принципе, Порфирий продолжал сохранять в своем сердце преданность Плотину.[1057] Тем не менее он сделал опасную уступку оппонирующим направлениям.

Отзвук подобных направлений проявился в комментарии Ямвлиха на «Халдейские оракулы»[1058] и в дошедшем до нас трактате «О мистериях».[1059] Это настоящий манифест иррационализма, который утверждает, что дорога к спасению идет не через разум, а через ритуал. «Ведь не мысль связывает теургов с богами: в противном случае что препятствовало бы людям, занимающимся философией, вступать в теургическое единение с богами? На самом же деле это не так. Теургическое единение дают свершение неизреченных и богоугодно осуществляющихся превыше всякого мышления дел и сила мыслимых только богами невыразимых символов. Даже когда мы не мыслим, условные знаки (συνθήματα) сами по себе делают свое дело, и неизреченная сила богов, к которым восходят эти знаки, узнает свои изображения сама по себе, но не потому, что побуждается нашим мышлением»[1060] (de must. 96. 13 Parthey). Павшим духом язычникам IV столетия подобные идеи предлагали заманчивое утешение. «Теоретические философы» спорили уже девять столетий, и что из этого вышло? Только очевидный упадок культуры да постепенный рост христианского αΟεότης,[1061] который столь откровенно слизывал кровь с умирающего эллинизма. Как вульгарная магия является обычно последним прибежищем отчаявшихся в самих себе, тех, для кого и человек, и Бог стали одинаково чужды, так теургия превратилась в убежище отчаявшейся интеллигенции, которая уже чувствовала la fascination de l'abime.[1062]