Гренадилловая шкатулка

— По рукам. А теперь мне нужно поговорить с мисс Гудчайлд. Вот тебе три пенса на ужин. Примерно через час жди меня на лесном дворе. — Я вышел из таверны, а он принялся глодать хлеб с куском жирной баранины.

Не знаю, чем было вызвано мое внезапное решение навестить Элис. Накануне она недвусмысленно выразила мне свое неудовольствие, и у меня не было причин полагать, что в ее чувствах произошла перемена. Но каждый раз, когда я думал о нашей последней встрече, в мыслях у меня возникал сумбур. Ее сердитые слова не давали мне покоя; всю ночь и весь день они звучали у меня в голове. Мне нестерпимо хотелось заделать трещину, возникшую между нами, объясниться с ней, посвятить ее во все, что случилось со вчерашнего дня. Но почему я решил, что она примет меня? Почему мне столь дорого ее мнение, когда она доказала, что не более рассудительна, чем капризная взбалмошная девица? Я вспомнил пылкую простодушную Молли Буллок. Вчера она пригласила меня в свою постель, а я отказался, сославшись на то, что ушибся и у меня болит голова, хотя на самом деле я просто был в смятении оттого, что получил нагоняй от Элис Гудчайлд.

Итак, я быстрым шагом прошел по Стрэнду и свернул на узкую улочку, которая вела к ее дому. Подходя к крыльцу, я увидел в окне передней гостиной желтое пятно мерцающей свечи. Я смело постучал, стараясь смотреть перед собой, а не на тени в окне, заколыхавшиеся в ответ на мой стук. Дома ли она? Выйдет ли ко мне? Мне показалось, что сквозь мутное стекло я различил женский силуэт. За дверью послышались шаги, и голос — ее голос — спросил:

— Кто там?

— Натаниел Хопсон.

Она долго не отзывалась, казалось, целую вечность. Потом дверь приотворилась, и я углядел в щели полоску ее лица.

Элис открыла дверь пошире. Убедившись, что это и в самом деле я, она вскинула подбородок и выпрямилась, словно готовящаяся ужалить змея.

— Разве вы не поняли, что я сказала вчера? Я не желаю принимать вас по вопросам личного характера. — Она произнесла это надменным тоном, который мог бы смутить и более самоуверенных, чем я, мужчин, но я не собирался отступать.

— Я понял вас, мисс Гудчайлд, и все же считаю своим долгом объясниться. Мне понятны мотивы ваших поступков, но смею утверждать, что ваши выводы необоснованны. Я глубоко сожалею о нашей размолвке и искренне желаю уладить недоразумение, поэтому умоляю выслушать меня. К тому же я высоко ценю ваше мнение, а у меня появилось много новостей.

Она молчала, а я неловко топтался на пороге в ожидании приговора. Как она решит?

— Почему вы думаете, будто я стану слушать их?

— Я верю в вашу доброту… ум… любознательность…

Она заморгала и прикусила щеку. Мне вдруг показалось, что она даже немного оробела.

— Если я и позволю вам войти, то вовсе не потому, что во мне ослабла решимость держаться от вас подальше. Просто вчера я забыла вам кое-что сообщить. И разговор мы будем вести на моих условиях.

— Я согласен.

— Вы должны объяснить ваше вчерашнее поведение. В сущности, мне это все равно, и, признаюсь, я сама не понимаю, зачем спрашиваю. Ибо, как я уже сказала, я намерена держаться от вас подальше.

Во мне затеплилась надежда. Может, она разозлилась на меня, потому что я ей небезразличен?.. Или я обольщаюсь?

— Разве я не сказал, что хочу все объяснить? Я только прошу, чтобы вы выслушали меня. Уверяю вас, когда вам станет известно, как все было, вы от души посмеетесь — как и я.

Сохраняя настороженный вид, она распахнула дверь и пригласила меня войти. Теперь, когда у меня появилась возможность рассмотреть ее, я отметил, что она стала бледнее и нервничает больше обычного, но не знал из-за чего: возможно, из-за ссоры со мной, а может, и нет.

В гостиной царил знакомый беспорядок. На столе и на полу лежали бумаги, стояли тарелки и кружки. Ричард, ее брат, был дома. Он кивком поприветствовал меня и, вероятно, почувствовав, что нам нужно поговорить наедине, удалился на кухню, где стал греметь горшками и кастрюлями.

— Ну? — произнесла она, едва дверь за ним закрылась.

— Позволите присесть? — спросил я, стараясь придать голосу твердость, хотя уверенности не чувствовал.

Она нахмурилась.

— Что ж, присаживайтесь. Только не вздумайте устраиваться, как у себя дома, — сразу выкладывайте то, что хотели рассказать.

В нескольких словах я описал ей свой визит к мадам Тренти — как какой-то сумасшедший возница чуть не переехал меня, как Тренти сообщила мне, будто бы Партридж — ее сын. Элис слушала меня со скептическим выражением на лице.

— Головорезы… мчащаяся карета… это уже не сказки, а полная чушь, — презрительно бросила она.

Я почувствовал себя полнейшим идиотом.

— Есть факты, подтверждающие заявление мадам Тренти, — не сдавался я. — Сегодня утром я встречался с Фоули, и он отдал мне письмо, написанное Партриджем. — Я вручил ей письмо и, смущенно ерзая на стуле возле камина, стал наблюдать, как она читает. Когда Элис дошла до того места, где Партридж описывал свои страдания и бессердечие Чиппендейла, я услышал, как она охнула и прошептала:

— Возмутительно. Наконец она подняла голову.