Грешник

Я остановился на входе в кабинку.

— Привет, веселые родители, — сказал я. Повисла ужасно долгая пауза. Моя мать приложила к своей щеке салфетку. — Могу я к вам присоединиться?

Мой отец кивнул.

Камеры устроились напротив нас. Мой отец посмотрел на них. Они одновременно придвинули мне по столу меню.

Когда я сел, мой отец сказал:

— Мы еще не сделали заказ.

Моя мать спросила:

— Что здесь есть стоящее? — что было гораздо лучше любого из вопросов, которые, я боялся, она могла задать. Вроде «Где ты был?», или «Почему ты нам не позвонил?», или «Где Виктор?», или «Ты собираешься домой?».

Проблема была в том, что я хотел ответить что-то вроде «Я не уверен, на чем специализируется это прекрасное заведение, но, думаю, этот дружелюбный работник просветит нас!», а затем втянуть втянуть официанта в захватывающую, слегка театральную драму. Но что-то в том, как они начали разговор — в роли моих родителей — вроде как отбросило эту возможность. Это заставило меня быть их сыном. Это заставило меня быть другой версией меня. Старым мной.

— Я не бывал здесь раньше, — ответил я. Безропотно. Невинно. Мой голос был мне незнаком. Они были одеты в то же, что и в последний раз, когда я их видел, или, может, весь их гардероб выглядел одинаково. Усадите моего старшего брата в кабинку рядом со мной, и семья Сен-Клеров будет такой же, как была всегда. Я не знал, зачем пришел. Я не мог это сделать.

— Мы видели, где ты остановился, — сказала моя мать. — Дворик кажется милым.

Венис-Бич был раем на земле, точной формой и цветом моей души, но было невозможно донести это им. Не в том смысле, что они бы не поняли. Они бы стали спрашивать, как люди могут жить без гаражей и почему тротуары так плохо ухожены.

Мои родители листали свои меню. Я передвинул солонку и перечницу, выстроил пакеты с сахаром и сахзамом по цветам.

— Здесь говориться только «яйцо-пашот», — вполголоса сказал мой отец матери. — Думаешь, они сделают глазунью?

Боже, они даже пахли также, как и всегда. Тот же стиральный порошок.

Если бы я мог просто придумать, что сказать на их языке, то смог бы пережить это.

Подошла работница:

— Вы, ребята, готовы сделать заказ?

Ей было около пятидесяти, тощая, как моя мать. Она была одета как старомодная официантка из пятидесятых, в дополнении с передником. Она держала небольшой блокнот и карандаш. В ее глазах читалась вселенская усталость.

— Что здесь самое лучше? — спросил я ее. — Не просто лучшее. Самое-самое лучшее. То, что заставляет вас надевать этот фартук каждое утро и думать «Вот почему я собираюсь сегодня работать — чтобы приносить эту штуку клиентам, которые еще никогда ее не пробовали, ох, какой незабываемый день будет у этих новоинициированных!». Вот что я хочу заказать. Чем бы это ни было.

Она просто моргнула на меня. Она моргала на меня так долго, что я забрал у нее блокнот и карандаш. Я написал «ПОТРЯСАЮЩАЯ ШТУКА» на нашем чеке и вернул ей его обратно.

— Я вам доверяю, — добавил я.

Она заморгала чаще.

— Что насчет твоих приятелей?

— Они тоже вам доверяют, — сказал я. — Подождите. Я забрал блокнот и дописал «НО БЕЗ ШОКОЛАДА». Я бросил 55 долларов в банку с чаевыми.

Я вернул блокнот и карандаш обратно.

Мои родители уставились на меня. Работница уставилась на меня. Я уставился в ответ. Мне больше нечего было сказать, так что я изобразил улыбку Коула Сен-Клера.

Она резко усмехнулась, как будто ничего не могла поделать.

— Окей, — сказала она совершенно не тем голосом, что раньше. — Ладно, молодой человек. Принято.

Когда она ушла, я повернулся к своим родителям.

И произошло кое-что странное. Я не был уверен, то ли работница была очарованной, то ли совет Грейс сработал как заклинание, то ли я каким-то образом наконец-то провел логическую линию между Леоном, работницей, моими родителями и всеми остальными в мире.

Потому что за тот промежуток времени, который ушел на то, чтобы сделать заказ, мои родители преобразовались. Неожиданно вместо моих родителей я увидел двоих людей в их пятьдесят с лишним, туристов в сверкающем, странном месте, уставших ото сна в незнакомой комнате отеля, стремящихся вернуться обратно к рутине. В их глазах был тот же отпечаток усталости, что и у работницы. Жизнь пошла не по плану, но они выкарабкались.

В них не было ничего ужасного. У них не было никакой фактической власти надо мной. Не больше, чем у кого-либо другого.

Дело никогда не было в них. Всегда во мне.

Это осознание было как слово, которое мне должны были объяснять каждый раз, когда я слышал его. Его предназначение никогда не усваивалось

Они были просто обычными людьми.

Я спросил:

— Как доехали?