Гретхен

С мамой о Гансике тоже невозможно было поговорить. Она и так чувствовала себя перед ним по всем статьям виноватой. Хотя Мари-Луиза тысячу раз ей говорила, что ни о какой вине тут и речи быть не может, потому что Гансик остался с отцом по своей воле, и она как мать от него не отказывалась и от себя не отталкивала. К тому же он прекрасно знает, что может в любой момент переехать к ним, сюда, чтобы жить всем вместе. Но мама все равно терзалась чувством вины.

– Я бросила его, – твердила она.

– Нет, это он отказался переезжать с тобой, – возражала Мари-Луиза.

– Я не оправдала его надежд, – вздыхала мама.

– Все родители рано или поздно разочаровывают детей, – отвечала Мари-Луиза.

– Но Гансик не может с этим смириться! – говорила мама.

– Глупости! Тебе так только кажется! – продолжала настаивать на своем Мари-Луиза. – Потому что за эти годы из тебя сделали курицу-наседку, вот ты и квохчешь над своими детьми по всякому поводу и без.

Мама была твердо убеждена в том, что Гансик остался у папы из упрямства, потому что страшно обиделся на нее. Она не могла представить себе, что Гансику без нее хорошо.

– Он всегда был очень привязан ко мне! – говорила она.

– Если бы это было так, Элизабет, – отвечала Мари-Луиза, – он приходил бы повидаться не раз в неделю, а чаще. И не торчал бы тут все время перед телевизором, пожирая тонны орехов! Если бы это было так, он переехал бы к нам! Мы ведь ему это сто раз предлагали!

– Он хочет, чтобы я была такой, как прежде! – возражала мама. – Но я-то переменилась, и он не знает, что с этим делать! – Если же такой разговор случался в один из дней, когда мама чувствовала себя особенно виноватой, она со слезами на глазах добавляла: – Для ребенка это все равно, как если бы я умерла!

Поскольку Гретхен мучительно переживала, когда у мамы случался очередной приступ самоедства, ей не хотелось подливать масла в огонь и делиться своими соображениями о психологическом состоянии Гансика. А с друзьями эту проблему тоже было не обсудить. С теми, кто не знал Гансика, разговаривать было бессмысленно. А те, кто его знал, особого сочувствия к нему не проявляли, считая его странным, противным, несносным или попросту неинтересным. Что там у него на душе – никого не беспокоило, даже Габриэлу, самую отзывчивую из всех друзей Гретхен.

– Ты только не сердись, – как-то раз сказала Габриэла, – но, если честно, твой братец скоро окончательно превратится в жирного гнусного поганца. Тут уж ничего не поделаешь. Таких типов на свете пруд пруди.

– Однако раньше он тоже был толстым, но совершенно не вредным! – отвечала на это Гретхен. – Он всегда был хорошим, добрым и очень смышленым!

– Поганцами не рождаются, ими становятся. Все когда-то были милыми и добрыми! – проговорила Габриэла, подумав. – Но в какой-то момент человек начинает раскрываться и получается таким, каким уже остается на всю жизнь!

Это вполне логичное суждение совершенно не устраивало Гретхен. Иногда она просыпалась среди ночи и больше уже не могла заснуть. Она лежала и думала о Гансике, задавалась вопросом, как ему помочь, но ответа не находила. В такие моменты ей даже казалось, что заснуть она не может просто потому, что ей не хватает мерного, баюкающего посапывания брата, к которому она так привыкла. Оно всегда ее успокаивало и расслабляло лучше, чем какая-нибудь ванна с лавандовой пеной.

Конечно, у Гретхен были и другие проблемы, но ни одна из них не занимала ее настолько, чтобы не спать ночами.

Глава вторая,

в которой Гретхен оказывается не в состоянии определиться в любовном вопросе, как от нее того требуют, и делает сногсшибательное открытие, не имеющее к любви никакого отношения

Однажды в пятницу, после уроков, Гретхен сидела в кафе «Ваксельбергер», устроившись в дальнем конце зала, возле гигантской печки, и учила английские слова. Закрыв промокашкой английский столбик, она последовательно шла по немецким переводам, пытаясь воспроизвести по памяти английские соответствия. Отработав так порцию, она убирала промокашку, проверяла себя и, удовлетворенно кивнув, двигалась дальше. Гретхен любила заниматься в кафе. Но только днем, когда посетителей почти не было и хромоногий старик-официант подремывал у себя за стойкой под мерное гудение печки.

– В «Ваксельбергере» у меня влезает в голову в два раза больше, чем дома, и при этом в два раза быстрее, – говорила Гретхен маме, не одобрявшей таких занятий.