Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова

Открытие для меня самое поразительное: по существу своему Чехов был вторым Пушкиным; та же абсолютная честность, правда и полная внутренняя свобода. Быть и изображать у Пушкина и у Чехова 2 вещи разные. Абсолютный оптимизм в жизни – вот черта Чехова, по своей натуре Чехов такое же солнце, как и Пушкин. Удивительно хорошая книга, эти чеховские письма, лучше он не писал ничего.

25 июня 1915

У меня кроме «Фауста» лежат еще «Драматические сцены» Пушкина, их я проглотил вчера на сон грядущий. Пухлый Фауст и тщедушные драмы Пушкина, невольно произносишь Сальери и Моцарт. Я знаю, что Гете не Сальери. Фигура Гете грандиозна, Пушкин – человек, но тем самым удельный вес моцартизма куда выше у Пушкина, чем у Гете. «Фауст» Гете и «Фауст» Пушкина – вот он пробный камень. Ф[ауст] Пушкина так прост, классичен и глубок. «[Фауст] Мне скучно, бес. [Мефистофель.] Что делать Фауст, такой вам положен предел» – в этом вся трагедия пушкинского Фауста. Знание – скука, бесконечная, безысходная – остается путь преступления. «Все утопить», на этом и гибнет Фауст Пушкина. Но вот Ф[ауст] Гете – тучный, тяжелый, нелепый, иногда поразительно глубокий, иногда глупо-смешной. Ф[ауст] Пушкина – Аполлон Бельведерский во всей его красоте и глубине. Ф[ауст] Гете – пирамида Хеопса, грандиозная, сложная, таящая сокровища, но нелепая. И я предпочитаю Пушкина.

30 ноября 1915

Прочел «Остров пингвинов» Франса. Я сам не знаю, за что я люблю France’a, а я его люблю несомненно. Пожалуй, мне совершенно безразличен и этот наивный и глуповатый Остров, и «Histoire contemporaire»[578], но влечет сам France, эта несомненная борьба в себе самом. Стремление, неудержимое притяжение к «зеркальности», к созерцанию, к эстетике старого, старых фолиантов в пергаменте, а вместе желание вырваться из этого, вырваться в наивную общественную борьбу и пр. France иронизирует и наслаждается своими безделушками. И не поймешь, Voltaire это или английский эстет. Все его книги – борьба с самим собою, его наивность и глуповатость – искусственная, а сам он фантаст, роющийся в книжных ларях антиквариев на парапетах Сены. У Франса нахожу что-то свое, совсем близкое – но оно всегда неуловимо и между строк.

4 апреля 1940

Читаю снова, не знаю в который раз, но первый раз систематически «Современную историю» Франса. Когда-то лет 16–17-ти для меня Франс был кумиром, образцом скептика-эпикурейца, с зубоскальством внимающего равнодушно добру и злу. Лет десять тому назад я Франса возненавидел. Показался пустым, ломакой, «пархатым старикашкой», надуманным снобом и эстетом с дешевой политикой (особенно возмутило Revolte des anges[579]). Читаю сейчас с большим интересом (куда с бóльшим, чем Дюма и Конан Дойля). Это уже показательно. Да, зубоскальство по всякому случаю, иногда очень умное, иногда поверхностное. Философия Бержере: жизнь на нашей планете есть «болезненное явление, язва, словом что-то отвратительное, чего не бывает у здоровых и хорошо устроенных звезд».

11 апреля 1940

Читаю «Петербург» Белого во втором варианте. Зачем читаю, не очень понятно. Читал 25 лет тому назад в 1-м варианте этот мучительный кривляческий бред с гениальными пятнами. Много я прочел за 1 ½ месяца в больнице и санатории. Но во всех случаях неудовлетворенность. Во всех случаях срыв и у Heller’a, у Eyth’a, Бенвенуто, Дюма, Конан Дойля, Франса, Сенкевича, Чапыгина; нигде не нашел полного напряжения гения, везде ремесло. Хотел бы это развить, но рука не подымается.

16 января 1942

В детстве не мог читать Майн Рида, что-то отталкивало, читал Дюма и Эмара. А сейчас прочел «Охотников за черепами». Схематизированные до последней черты люди, мало чем отличающиеся от бизонов, коней и антилоп. Краснокожие скальпируют бледнолицых так же, как волки загрызают лошадей и буйволов. Голос расы, голос пола. Все совершенно случайно, и убийство людей так же просто и естественно, как дождь; совсем современный и, пожалуй, самый «глубокий» писатель, в смысле угадывания настоящего и постановки точек над «i». Гитлеризм в миниатюре. Флуктуационизм и материализм. И роман совсем не фантастический, а куда правдоподобнее «Анны Карениной» и «Бесов».

Приложение 3. О книге Томаса Карлейля (1795–1881) «Sartor Resartus. Жизнь и мысли герр Тейфельсдрека» (1831)

«Sartor Resartus» переводится с латыни как «Перекроенный портной». Это книга о книге. Вымышленный английский издатель пытается разобраться в рукописи немецкого философского труда «Одежда: ее происхождение и влияние» и узнать что-то о его загадочном авторе Диогене Тейфельсдреке из города Вейснихтво («Diogenes Teufelsdrökh» можно расшифровать как «Богорожденный Чертов Помет», «Вейснихтво» переводится с немецкого как «Неизвестногде»).