Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова

Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами
Только призрак, только тени
От незримого очами.

а имя этому незримому: «все равно». Ничто – «все равно». За мною, за нами – все равно. Есть мир, нет мира, равновесие несокрушимого «все равно» остается. И может быть, Бог и есть это вековечное все равно.

27 августа 1916

Чудесная синяя ночь. Вспомнил Беловежскую пущу, в темную прозрачную немую ночь шли мы диковинной чащей.

29 августа 1916

Проснулся в 6-м часу утра от буханья рвущихся бомб.

31 августа 1916

Сидя у этапного солдата-парикмахера, философствую о тщете жизни людской. Подсчитываю: 1/50 жизни человек проводит за бритьем – horribile dictu[194]! Итак, в сумме 0,3 жизни – спанье, 0,1 – насыщение желудка, 0,1 – умывание, одевание и пр., 0,1 – всякая дрянь вроде бритья, 0,1 – газеты, итого: 0,7 жизни совсем зря, остаются несчастные 0,3, которые к тому же ежеминутно могут быть ликвидированы какой-нибудь сумасшедшей аэропланной бомбой. Ergo[195], смерть – совсем пустяки. А тут еще «мне скучно, бес», и несчастные 0,3 становятся совсем нелепыми.

Летают и жужжат мухи, мыши скребутся за стеной, и кажется это страшной нелепостью.

4 сентября 1916

Из жизни, вероятно, ничего не выйдет (надо мною несомненная и вездесущая fatalité[196]), но пусть каждый день кажется, что что-нибудь да выходит, а après nous le déluge[197]. ‹…› Живи так, чтобы совесть была чиста, жизнь интересна и трепетна каждое мгновение, и хотя бы иногда имей творческое вдохновение.

7 сентября 1916

Время идет – вот что все-таки самое страшное, даже смерть не так страшна, она вне времени и мгновенна.

Если бы не было дела, сидел бы за книгами, а если бы их не было, повесился или стал бы думать об отпуске и конце войны.

18 сентября 1916

…устал и лег спать.

19 сентября 1916

2-й час ночи, а я философствую и пачкаю бумагу.

30 сентября 1916

Чувствую себя ходячей канцелярской машиной, все атрофировалось, ни о чем, кроме «дела» не думаю, даже во сне кажутся какие-то слежечные телеграммки. Для чего, Бог знает, лишь бы что-нибудь делать. На свете скучно быть и Богом и человеком, и чем угодно, небытие кажется какой-то утонченной экзотикой. Но ведь должен же быть автор, режиссер, «воротила» этой глупейшей драмы! Ужасна эта «бесценность» всего sub specie aeternitatis[198], безумное «все равно», все – равно нулю – и эта хрипящая лампа и пушки за горизонтом.

Ночное одиночество в огромной комнате, милой, уютной, но похожей и на гроб, да впрочем, гроб проще и мудрее всего, вот уж где воистину «sapientia aedificavit sibi domus»[199].

2 октября 1916

Ночь как в мае. Тепло, звезды. С моего балкона под ногами расстилается город, ночью кажущийся огромным. Грохот, движение, а в голове прежняя дичь, отчего это все на миг не остановится и не подумает, для какого это все черта! Не остановится! Самоубийство… но заживут черви, атомы, электроны и новое движение ad infinitum[200]. Кончить движения нельзя… ‹…›

Умирать не страшно, но, увы, совсем умереть нельзя.

28 октября 1916

Появилась у меня очень скверная философия. Все равно, всё пустяки, и все равно придется умереть. Заглушаю ее работой, книгами, шахматами, но в «пустые» минуты она страшна. Философия пушкинского Мефистофеля. С ней надо бороться, побороть ее и создать хотя бы что-нибудь святое в жизни ‹…›

Снятся какие-то странные сны, то увидишь Блинова, как живого, то сегодня что-то во вкусе Гофмана с какими-то таинственными незнакомцами и чертовщиной.

А кругом, говорю, скука, немного разогреваются водкой. Нет, человеку нужна религия и творчество, без этого жить не стоит.

4 ноября 1916

Петухи поют в ночи. Вспомнил – ночевку в какой-то халупе под Краковом на мешке с картошкой и петуха под печкой.

‹…› Сейчас – тоска, будни, проблематичные надежды на победу. За войну я вырос и стал совсем, совсем иным, а главное сейчас – веры ни во что [нет], все стало призрачным и пустым, даже физика кажется занятной, но пустячной, как шахматы.

‹…› Меня спасает вдохновение, хотя бы и мизерное, книги, созерцание и вообще старые, милые вещи.

15 ноября 1916

…Жизнь надо прожить «играючи», чтобы смерть не торчала над каждым шагом и не светила жутким маяком. Уже вообще «жить» трудно, а играть большинству и совсем не под силу. Но почему все-таки люди живут? Неужели нет этого истинного, ясного как 2 × 2, для кого каждый шаг человека и людей истинно нужен.

Ну а, впрочем, об этом думать не стоит! Если есть – слава Богу, нет – жизнь сама собой кончится, а пока «играю», ничего не выигрываю, но дни проходят.

Я люблю то, около чего нет живых людей: физику и старину. Вне людей все-таки не так страшно, т. е. не страшно (глупое слово), но не так тоскливо, скучно и безнадежно.

16 ноября 1916