Грязь кладбищенская

Доти! “Сантименты”! Забудь милые равнины Дивных Лугов. Тебе лучше усвоить, что я говорю, лучше, чтоб ты сама сумела выбросить из головы всякое предубеждение и предвзятость. Это первый шаг к культуре, Доти… Я была молодой вдовой, Доти. И замуж я вышла тоже юной. И снова романтическая судьба, Доти. Томас Внутрях потерял из-за меня всякий проблеск разума в ту пору, когда я была вдовой:

“Дьявол побери твою душу, ведь у меня есть уютный домик, – говаривал он. – Есть, голубушка, у меня добрый надел земли. И скот, и овцы. И сам я все еще бодрый и сильный мужчина. Но мне все труднее даются любые хлопоты: пасти, сеять, крыть крышу. И само место приходит в запустение от того, что нету там славной хозяйки… Ты вдова, Нора Шонинь, а твой сын женат, и дом за ним, так какой же тебе толк оставаться теперь в Паршивом Поле? Дьявол побери твою душу, выходи за меня…”

“Де гряс, Томас Внутрях”, – говорила я ему. Хоть и не было никакого смысла ему говорить “де гряс”, Доти. Он слонялся за мной по пятам. И всякий раз, как мы встречались в деревне, он напирал, чтоб я сходила с ним выпить. Оныст! “Де гряс, Томас, – говорила я, – я в жизни ни капли не выпила”…

Оныст, ни капли, Доти… Но Доти, то, что он говорил мне о любви:

“Возьму тебя я в жены, Нора Шонинь…
Ты свет звезды и солнце урожая.
Мой клад янтарный, жизни лучший клад…”

Оныст, он так говорил, Доти. Но я знала, что это канун зимы для нашего романа, и отвечала ему вот как:

“Луна, о малютка луна Шотландии. Ты будешь безутешна нынче ночью, и ночью завтрашней, а после них бессчетными ночами, скользя одиноко по небу в тщетных поисках места у Долины Ли, где Найси и Дейрдре[69] нашли себе приют, возлюбленные…”

Он пришел ко мне в Паршивое Поле за три недели до моей смерти, пришел с бутылкой виски. Оныст, пришел. И он так хотел любви, что его было жаль. Не знаю, Доти, манила бы я его так, если б не препятствия истинной любви. И я сказала ему вот что:

“Малютка луна Шотландии не найдет места тайного свидания”. Так я сказала. “Найси и Дейрдре не суждено вовек ни назначить встречи, ни вкусить плодов на празднике урожая их любви под милыми скалами долины Ли, долины возлюбленных”.

“Дьявол побери твою душу, отчего же нет?” – сказал он.

“Препятствия истинной любви, – отвечала я. – Чужим людям есть резон до самой смерти держать меня в разлуке с моей единственной любовью. И не дано нам иного свидания, кроме встречи на кладбище. Но вечно там мы будем отмечать праздник урожая истинной любви…”

У меня сердце разрывалось говорить ему это, Доти. Но я была права. Оныст, была права. Катрина Падинь встала меж мной и моей истинной любовью. Мелкие житейские дрязги. Она не желала видеть ни единой женщины, входящей в дом, где жил Томас Внутрях. Она хотела его земли, хотела для себя одной. Не бывало под солнцем такого, чего бы она у него не украла. Оныст…

– Это же ложь несусветная, стерва! Не воровала я и не крала ни у Томаса Внутряха, ни у кого другого. Стерва! Ты тайком напивалась в укромном уголке у Пядара Трактирщика! Пила тайком!.. Пила тайком! Не верь ей, Доти! Не верь ей!..

Эй, Муред… Муред… Эгей, Муред… Ты слыхала, что эта стерва, Нора Шонинь, обо мне сказала? Я лопну! Я лопну! Лопну!..

Интерлюдия номер четыре Грязь измельченная

1

Я Труба Кладбищенская. Пусть услышат голос мой. Он должен быть услышан…

Здесь, на кладбище, призрак Нечувствия оскверняет гробы, выкорчевывает тела и месит тесто распадающейся плоти для хладной печи земли. Его ничуть не заботит ни закатный румянец щек, ни белизна лица, ни жемчужный блеск зубов, что составляют гордость девы. Ни крепкие члены или проворные ноги, что составляют гордость юноши. Ни язык, что увлекал толпы чарами слов и сладостным ритмом. Ни чело, что познало лавровый венок триумфа. Ни мозг, что некогда был путеводной звездой для каждого мореплавателя “в открытом море высокой науки”… Ибо они лишь лакомые кусочки свадебного пирога, что печет он для своей семьи и помощников: мухи, личинки, червя…

Там, на земле, комочки нежной пушицы на каждой болотной кочке. Таволга – божественный лекарь любого луга. Подлётки чайки осторожно метут мягкими крыльями по нагому берегу. Беззаботный голос дитяти громко звучит в горделивом росте плюща на щипце, в хвастливом ветвлении колючих кустов в живой изгороди и в спасительной кровле деревьев в роще. И задорная песня коровницы на закате доносится с дальнего берега, словно веселая музыка вновь обретенного счастья в Золотом Краю…