Грязный лгун

Я слетаю вниз по лестнице за моей спиной, надеясь поймать Кейта одного, надеясь не нервничать и обернуть все это в шутку, сказать ему, что я просто писал, а если он не поверит, то я скажу ему, что это то же самое, что мы делали в хижине, листая порножурналы.

Но когда я спускаюсь на первый этаж, он уже не один. Джордан стоит рядом с ним. Кейт ему что-то говорит, но умолкает, когда видит меня.

— Что? — спрашиваю я, когда они оба глядят на меня, а потом смеются.

— Ничего, — говорит Джордан таким тоном, что становится ясно, что за его словами очень много всего, чересчур много всего, но они собираются оставить это при себе, все что они думают обо мне, и было бы лучше, если бы они просто обозвали меня гомиком или кем-то еще в этом духе и забыли об этом.

— Там, наверху, клево, — говорю я, потому что мне надо попытаться снова вернуть все в нормальное русло, может быть, что если я буду вести себя как ни в чем не бывало, Джордан не будет так уверен в том, что Кейт не приукрасил.

— Ну еще бы, — говорит мне Кейт. Я спрашиваю его, что он имеет в виду. Он качает головой и хихикает, как Поли, когда у нее есть секрет, о котором ей не терпится рассказать всему свету. И я понимаю, что если до конца дня я сделаю или скажу что-то не то, то он так и сделает — растрезвонит по всей школе о том, за каким занятием он меня застал, и тогда каждый ученик будет считать меня еще большим придурком, чем прежде.

— Ладно, пошли отсюда, — говорит Джордан и идет к выходу недостроенного торгового центра. — Это место — отстой, — говорит он, и я впервые вроде соглашаюсь с ним.

— А где Син? — спрашиваю я. Кейт говорит, что он уже ждет на улице. Что-то в его словах меня успокаивает, что-то говорит мне, что он просто брал меня на понт, что он уже все забыл и что ничего особенного не произошло. По крайней мере, я на это надеялся.

Я вышел на улицу и вздохнул свободнее. Я вышел на улицу и понял, что я все еще порядком под кайфом.

18 часов 15 минут. Понедельник

Дженет ждет у окна в кухне, пока я не подойду к дому. Выражение ее лица пугает меня — словно кто-то умер и она ждет, когда я войду в дом, чтобы сообщить мне об этом, словно переживает за меня, потому что меня долго не было и я ничего не знаю.

Я вспомнил об отце Ласи.

Я вспомнил ее рассказ о том, как он выглядел, когда она нашла его мертвым.

Я считаю, что если нечто ужасное может случиться с ней, то уж со мной и не такое может произойти.

Я сломя голову мчусь к дому.

— Папа? Мой отец здесь? — спрашиваю я. Дженет качает головой.

Я стараюсь увидеть, что за ее спиной, но она стоит в дверях, и я чувствую, что у меня сосет под ложечкой, я гадаю, что там за ней, я не знаю, плакать мне или бежать — должно быть, так чувствует себя зверь, впервые попавший в клетку.

— Бенджи, нам надо поговорить, — говорит она, но я не хочу играть в ее дурацкие игры, если ей действительно есть что сказать. Я не маленький мальчик, меня не нужно щадить, я просто хочу знать, в чем дело.

— Бенджи? — Теперь у Дженет взволнованный взгляд, она говорит нервным голосом, когда смотрит на меня, и я невольно думаю о матери.

— Что с ней? Что с мамой? — спрашиваю я. Дженет качает головой и дает мне пройти.

Я чувствую себя так глупо, когда вижу мои блокноты, разложенные на кухонном столе, обнаженные и раскрытые, все три, раскрытые на разных страницах.

Теперь я знаю, почему она так удивлена.

Теперь я знаю, почему она на меня так смотрела.

Мне достаточно посмотреть на слова в блокноте, чтобы понять, что их прочли, ощущение постороннего взгляда на них — как следы от ручки, когда на нее слишком сильно нажимаешь.

Я не знаю, да мне и наплевать, прочла ли она все. Она прочла достаточно, даже одного слова уже слишком, и я чувствую, как мои ноги охватывает огонь, он поднимается к моей груди, горит каждая клеточка моего тела.

— Это… — говорит Дженет сквозь пальцы — ее рука прикрывает рот, чтобы не дать словам сорваться с губ, а другой рукой она показывает на страницы, хранившие то, что должно было остаться лично моим навсегда или пока я не умру. — Это все правда?

Я хватаю их, все три сразу, собираю их в кучу, чтобы измять страницы, когда они перемешиваются, словно большие игральные карты.

— Это правда? — снова спрашивает она, убрав руку от губ, с трудом стараясь сохранить нормальное выражения лица, казаться спокойной — а я кричу прямо ей в лицо, потому что она смотрит на меня таким взглядом, словно СО МНОЙ, БЛИН, ЧТО-ТО НЕ ТАК!

— КТО ТЕБЕ ПОЗВОЛИЛ ЭТО ЧИТАТЬ? — И я прижимаю блокноты к себе так крепко, пытаясь понять, смогу ли я выдавить из нее все, что она прочла, вжимаю страницы в себя.

— Я ничего не имела этим в виду, я просто… мы просто беспокоились, и… — говорит она — она просит прощения, но мне плевать. Мне плевать, извиняется она или нет, мне плевать, когда она говорит, что сейчас я могу с ней поговорить об этом, если захочу — сейчас, когда она знает, когда самое тяжелое позади.

Я не разрешал ей этого.

Разве она не видит в этом разницы?

Для меня это важно.

Я не позволял ей лезть в душу, она украла ее.