Грибоедов

— Я полицмейстер Ровинский.

— Алябьев, запиши.

Однажды в начале ноября Грибоедов зашел к Вяземскому и был встречен с особенным радушием — Петр Андреевич как раз собирался послать ему записку. У него только что побывал Кокошкин: просил написать что-нибудь для бенефиса актрисы Львовой-Синецкой, его гражданской жены. Вяземский удивился такому предложению. Штатными сочинителями для московского театра состояли Загоскин и юный Александр Иванович Писарев, недавний выпускник пансиона, который даже жил в доме Кокошкина. Однако директор театра посчитал, что новые имена на афише привлекут зрителей, тем более имя Вяземского, прославленного в России, а не в одной Москве, как Писарев.

— Я ему отвечал, — рассказывал Вяземский Грибоедову, — что не признаю в себе никаких драматических способностей, но готов ссудить начинкою куплетов пьесу, которую другой возьмется состряпать. Так не взяться ли нам вдвоем за это дело?

Грибоедов охотно согласился. Он прежде не сочинял водевилей и был рад за этим занятием отдохнуть от своей серьезной комедии. К тому же ему было приятно тряхнуть стариной, вспомнив время, когда он весело сотрудничал с Шаховским, Жандром или Катениным. Условились, что Грибоедов возьмет на себя расположение сцен, разговоры и прочее — причем он решил писать прозой; Вяземский же брал всю стихотворную часть, то есть все, что должно быть пропето. Положили пригласить в компанию Алексея Верстовского, набившего руку на водевильной музыке.

В водевиле главное — забавный сюжет и остроумные куплеты. Вяземский, недавно возвратившийся из Варшавы, предложил перенести действие в Польшу и придать всему польский колорит; он хоть и был счастливо женат, а с удовольствием вспоминал двух сестер-красавиц Антосю и Лудвисю, украшавших варшавские гулянья и спектакли. Грибоедов тоже помнил польских панночек и поддержал идею.

Работа доставила соавторам истинное наслаждение. Обыкновенно сговаривались встретиться вечером у Бегичева или Вяземского, открывали бутылку шампанского и начинали обсуждать диалоги или музыку. Утром, после таких посиделок, кто-нибудь что-нибудь набрасывал и вечером прочитывал. Иногда Грибоедову что-то приходило в голову ночью, и он с утра посылал записки Верстовскому и князю со стихами или мотивами, добавляя: «А вечерком кабы свидеться у меня и распить вместе бутылку шампанского, так и было бы совершенно премудро??»

Грибоедов назвал пьесу «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом». Он постарался услужить бенефициантке — ее героине предстояло играть три роли: молодой кокетливой панны, серьезной девицы и разудалого брата-гусара — и во всех ролях петь и танцевать. Смысла в водевиле не было почти никакого, но авторы о нем и не беспокоились. Запутав сюжет до полной неразберихи, Грибоедов откровенно признался вместе с героиней: «Потеряла всю нить, как сведу, сама не знаю». И разрубил узел, позволив Юлии на глазах изумленного поклонника превратиться сперва из брата в сестру, а потом из сестры — в жену брата поклонника! Прочие роли были столь же забавны, муж Юлии должен был изображать парализованного старика, а потом вскакивать с кресла, пугая брата: «Какое дьявольское сплетение!» По желанию Вяземского в пьесу вставили милых девушек — Антосю и Лудвисю. Прежде в сценических пустячках Грибоедов отрабатывал стиль или язык, теперь же он просто дурачился. Впрочем, неожиданно для себя он написал превосходный романс, который Верстовский столь же превосходно положил на музыку. Однако Александр решил, что в его стихах звучит подлинное чувство, вызванное мимолетным увлечением:

Ах! точно ль никогда ей в персях безмятежных
Желанье тайное не волновало кровь?
Еще не сведала тоски, томлений нежных?
           Еще не знает про любовь?
Ах? точно ли никто, счастливец, не сыскался,
Ей друг? по сердцу ей? который бы сгорал
В объятиях ее? в них негой упивался,
           Роскошствовал и обмирал?..
Нет! Нет! Куда влекусь неробкими мечтами?
Тот друг, тот избранный; он где-нибудь, он есть.
Любви волшебство! рай! восторги! трепет! — Вами,
           Нет! — не моей душе процвесть.

Он попросил Вяземского слегка переделать стихи; тот сделал «их правильнее», но убрал искренность:

Ах, точно ль для ее души
Еще счастливец не сыскался,
Который счастия б в тиши
Любви блаженством наслаждался?